Загадочная статистика

Частота убийств в современном обществе — величина загадочная. Обычные предположения, связывающие ее с уровнем жизни, эффективностью полиции, устоявшимися в обществе традициями и другими факторами, часто не выдерживают проверку действительностью. Скажем, в США число убийств на сто тысяч человек между 1901 и 1913 годами увеличилось в пять раз, хотя само общество за этот период, на первый взгляд, не претерпело радикальных изменений. При этом в 1919-1932 годах — сухой закон, «ревущие 20-е», гангстеры, Великая депрессия — уровень убийств не вырос и в полтора раза! Так же трудно предположить, что уровень жизни в США в 1910 году был выше, чем сегодня, или что малочисленная полиция того времени (при еще отсутствовавшем ФБР) была эффективнее нынешней. Тем не менее факты упрямы: сегодня в США убивают вчетверо чаще, чем 115 лет назад, и у исследователей нет единого мнения о причинах этого явления.

Не всегда ясны и причины быстрых колебаний уровня убийств. Часто принято представлять 1990-е как самое небезопасное время в недавней истории нашей страны. На самом же деле, число убийств тогда хоть и выросло в разы в сравнении с СССР, после 1994 года начало резко снижаться, а к 1998 году упало в полтора раза. Однако в 1998-2002 годах оно опять выросло в те же полтора раза, несмотря на то, что уровень жизни населения в 1999-2002 году рос чрезвычайно быстрыми темпами. Вплоть до 2002 года средняя вероятность быть убитым для гражданина нашей страны оставалась на том же уровне, что и в «лихие 90-е», зато в 2002-2011 годах она снизилась более чем в два раза — опять-таки по не вполне ясным причинам.

Столь же не очевидна и картина изменчивости по регионам. К примеру, сложно предположить, что уровень жизни в Чечне или эффективность ее полиции выше, чем в Западной Европе. Между тем количество убийств в этом регионе (0,9-1,5 на 100 тысяч жителей в год) меньше, чем в любой другой точке России, — Туве, например, уступает в 90 раз. Более того, чеченские показатели ниже, чем в большинстве западноевропейских стран (в иные годы — в полтора-два раза ниже норвежских или финских).

Все это вызывает вопрос: что может объяснять столь странное распределение частоты убийств в пространстве и времени?

Гормональные бури и недоверие к власти

Американский историк Рэндольф Рот предлагает неожиданный для представителя его профессии ответ на этот вопрос. Главной причиной этих преступлений он считает отсутствие доверия к властям и общественным структурам. На биологическом уровне в такой ситуации у подавляющего большинства населения в крови растет уровень кортизола («гормона стресса»),тестостерона и снижается серотонин — картина, разительно напоминающая то, что происходит в обезьяньих сообществах при сходных обстоятельствах.

Когда у устойчивой группы приматов есть признанный вожак, в ней почти нет всплесков агрессии. Однако по мере старения самца он лишается своего места, и в группе начинается «борьба за власть». Почти все самцы начинают активно встраиваться в различные противоборствующие группировки. При этом вся популяция испытывает резкие гормональные изменения. Растет уровень кортизола и тестостерона, снижается уровень серотонина. В результате изменений по первым двум гормонам физическая и психологическая готовность обезьян к агрессии растет, при долговременном воздействии повышается их мышечная масса. В то же время низкий серотонин увеличивает чувствительность к боли, тревожность и склонность к импульсивным действиям.

После ряда стычек «за власть» те приматы, что проигрывали, постепенно снижали свой уровень тестостерона и повышали серотонин. При этом их агрессивность снижалась, а свертываемость крови (повышаемая серотонином) росла. Как отмечает ученый, такая эпигенетическая адаптация помогала приматам быстрее залечивать раны и терять меньше крови после поражения. Более того, данная тенденция характерна не только для животных. Медицинскиеобследования современных британских чиновников показали, что свертываемость крови у низших эшелонов много выше нормы, а у высших госслужащих она вполне обычна. В наше время такая реакция вредна: вышестоящие редко бьют подчиненных, чаще лишь подвергая их стрессу, а вот повышенная свертываемость на протяжении длительного времени провоцирует развитие сердечно-сосудистых заболеваний, ведущих к ранней смерти.

Весьма важно, считает Рот, что после того как «передел власти» в обезьяньей группе закончен и приматы возвращаются к стабильному «политическому устройству», уровень упомянутых гормонов в крови всех животных постепенно приходит в норму. Увы, в человеческом обществе период нестабильности может затянуться на десятилетия. Тогда долговременный дефицит серотонина ведет к депрессии и сердечно-сосудистым заболеваниям, а избыток кортизола — к постоянному ощущению стресса.

Как отмечает Рот, хотя никто не проводил на людях длительной серии опытов по регулированию соответствующих гормонов, высокий тестостерон и низкий серотонин могут играть ту же роль, что и у приматов. В этом случае эффект долговременной общественной нестабильности может привести к хроническому росту агрессии.

В связи с этим историк выдвигает гипотезу, что убийства среди взрослых в основном регулируются такими вроде бы не относящимися к делу факторами, как доверие граждан к правительству и обществу, в котором они живут. Среди компонентов такого доверия он выделяет веру людей в то, что правительство, суды и общественные структуры являются легитимными, непредвзятыми и склонными защищать их от угроз. Следующими по важности идут доверие к лицам, возглавляющим властные структуры, патриотизм и чувство солидарности с другим членами общества, а также вера в то, что положение людей в социальной иерархии является или может являться удовлетворительным, соответствующим их заслугам и способностям. Иными словами, в обществе чаще всего убивают при недоверии к властям и другим формальным общественным структурам.

Рот уверяет, что его гипотеза находит подтверждение не только в жизни обезьян. Обращаясь к историческим уровням убийств в Англии в 1810-1914 годах, он отмечает, что до 1819 года такой уровень был ниже, чем в современном Евросоюзе (порядка двух человек на сто тысяч в год), однако послеМанчестерской бойни 1819 года (разгона демонстрации, требовавшей всеобщего избирательного права) он начал резко расти и через 20 лет достиг уровня современных США (почти пять человек на сто тысяч в год). Однако после второй и третьей парламентских реформ Великобритании (1867 и 1885 годы), резко увеличивших круг голосующих на выборах, уровень убийств упал до значений начала XIX века.

Может показаться, что изменения в жизни Британии за столь длительное время могли повлиять на какие-то другие факторы, и что представления о праве существующих властей управлять обществом могут не иметь прямого отношения к частоте убийств: деклассированные жители лондонских трущоб вряд ли всерьез надеялись поправить свои дела, получив право голосовать. Однако Рот отмечает, что даже там, где люди вообще не участвуют в политической борьбе, она управляет их склонностью убивать. На Корсике, которая славилась своими бурными нравами и привычкой к кровной мести, местное население почти не было вовлечено в общефранцузскую политическую жизнь. Однако на протяжении всего XIX века частота убийств резко росла в годы парижских революций 1830, 1848 и 1871 годов. Склонность к насилию колебалась вместе с политической активностью во Франции, из-за чего на Корсике было то 70 убийств на сто тысяч (очень высокое даже для XXI века значение), то восемь (меньше, чем в сегодняшней России), причем паузы между этими периодами составили считанные годы.

 

 

Проверка Гондурасом

Выводы историка, на первый взгляд, расходятся с общепринятыми объяснениями колебаний в статистике умышленных убийств. В частности, резкое снижение их числа в западных странах начиная с 1980-90-х обычно связывают со значительным ужесточением работы полиции (политика Zero Tolerance). В последние годы популярность набрала еще одна гипотеза, по которой попаданиемикродоз свинца в мозг несовершеннолетних ведет к росту их агрессии, — поэтому запрет тетраэтилсвинцовых добавок в бензин привел к наблюдающемуся в США снижению числа умышленных убийств на одну треть за последние четверть века.

Но все эти гипотезы сейчас подвергаются серьезной критике. Наращивание с 1990-х годов численности и эффективности полиции в некоторых штатах США, несомненно, помогает бороться с преступностью. Однако снижение числа убийств отмечалось как в тех районах США, где численность полиции резко росла (Нью-Йорк), так и там, где она не менялась (Сан-Диего), причем в обоих случаях снижение было практически одинаковым. Наконец, если частота убийств связана с эффективностью полиции, то непонятно, почему частота умышленных убийств в Штатах — 4,7 человека на сто тысяч жителей, что выше, чем, например, на Украине (до 2014 года), в Сенегале и Сьерра-Леоне, хотя полиции этих стран нельзя охарактеризовать ни как многочисленные, ни как образцово эффективные.

Не все сходится и с теорией свинца: в современном Гондурасе вот уже не одно десятилетия как нет тетраэтилсвинца и практически отсутствует промышленность, использующая данный металл, а частота убийств на порядок выше, чем в 1970-х. Очень похожая картина в Мексике, Бразилии, Колумбии и Венесуэле — при том что общее число убийств там более 120 тысяч в год. Именно такие страны определяют мировую статистику убийств: в Мексике в отдельные годы убивают больше, чем в США и России вместе взятых.

Наконец, частые случаи «непохожих близнецов» ставят под сомнение «фактор свинца». Соседние Гондурас и Никарагуа вдесятеро отличаются по количеству убийств при почти одинаковой численности населения, языке, схожем уровне жизни и очень близкой культуре. Те же законы о запрете тетраэтилсвинца в обеих странах вышли почти одновременно. И там, и там с 1980-х при сравнительно левых настроениях масс произошли резкие социальные перемены. Однако если в Никарагуа доминирующей политической силой осталисьсандинисты, принявшие левую модель организации здравоохранения и субсидирования различных отраслей экономики, то в Гондурасе на государственном уровне радикальные левые никогда не приходили к власти (на практике Гондурас использовался США как база для заброски «контрас» в Никарагуа). Соответственно, значительная часть населения не воспринимает государство как «свое» и заслуживающее доверия. Многие молодые гондурасцы объединяются в собственные группы, которые они воспринимают «своими» (так называемые марас), и не видят ничего экстраординарного в убийствах тех, кто не входит в эти группы.

Сейчас количество убийств в Гондурасе колеблется в пределах 85-90 на сто тысяч и является самым высоким в мире: в крошечной стране с населением около восьми миллионов человек ежегодно погибает лишь вдвое меньше, чем в России или США. В соседней Никарагуа ситуация несколько отличается: текущий лидер страны Даниэль Ортега являлся руководителем одной из сторон в гражданской войне, бушевавшей там в 1981-1990 годах, однако в 1990 году, проиграв очередные выборы, ушел с поста президента. Благодаря этому не возникло разрыва в легитимности: у населения создавалось впечатление, что их власти избраны демократическим путем и тем же путем могут быть сменены, что и произошло в 2006 году, когда Ортега вновь пришел к власти.

Такого рода ситуации действительно выглядят хорошо объяснимыми с помощью теории Рэндальфа Рота: в Гондурасе население явно не отождествляет себя с властями, в то время как в Никарагуа большинство стихийно отмечает памятные даты сандинистской революции, то есть ассоциирует себя с текущим общественным укладом и рассматривает госаппарат как «свой».

Впрочем, и к схеме Рота можно предъявить ряд вопросов: ведь по ней получается, что до 2013 года жители Украины уважали свои государственные и общественные структуры больше, чем жители США или Белоруссии. Правда, историк отмечает, что некоторые факторы, включая даже расизм и национализм, в ряде случаев могут существенно повысить уважение граждан к своим общественным и государственным структурам, даже когда для этого, на взгляд стороннего наблюдателя, нет объективных оснований. Так, по мнению Рота, резкий спад преступности, начавшийся в западных странах в 90-е годы, и его последующая стабилизация связаны с «крушением коммунизма — самого грозного противника капитализма и представительной демократии».

Сам ученый указывает на ряд недостатков, которые его теория имеет в смысле проверяемости: изучить влияние гормонов на поведение групп в человеческих сообществах технически нелегко. Теоретически нет ничего невозможного в том, чтобы организовать замеры уровня гормонов у населения не самых стабильных стран. Однако самые интересные в этом отношении представители населения, как правило, глубоко асоциальны и обладают выраженным неприятием любых инициатив по изучению своего образа жизни. С учетом того, что в ряде стран (Мексика. Ливия) они располагают бронированными машинами, гранатометами и ПТУР, детальное изучение их гормональной динамики может оказаться затруднительным. Наконец, в тех странах, где период нестабильности только начинается, часто нельзя заранее организовать полевые исследования, — той же гражданской войны в Ливии никто просто не ожидал.

А можно ли сделать из теории Рота какие-то практические выводы? Если число умышленных убийств — это функция от недоверия граждан государству и доминирующим общественным структурам, то исправить это положение вещей чрезвычайно сложно. Та же Мексика характеризуется огромным количеством убийств с начала ведения достоверной статистики — то есть с 1940-х годов; сходная ситуация с Колумбией и рядом африканских стран. Похоже, задача восстановления доверия граждан к государству ничуть не менее сложная, чем задача наращивания эффективности полицейских сил. Впрочем, исходя из истории нашей страны, за прошедшее десятилетие снизившей интенсивность умышленных убийств более чем вдвое, иногда это все-таки возможно.