В нашей главной книге написано, что надо любить наших врагов, и мы об этом, конечно, всегда забываем, когда враждуем с кем-то в школьном классе, или на работе, или в социальной сети. А тут у меня в жизни случилось такое, что я прожил сколько-то лет с туманным знанием, что есть у меня какие-то абстрактные враги без имен, фамилий и отчеств, и вдруг все раскрылось, и я узнал имена, и между нами теперь — не завеса тайны, а страницы уголовных дел, и двое сидят, один в бегах, еще одного отпустили, а до главного не дотянешься — и вот что с ними делать, любить?
Такая ситуация — она как лабораторный опыт. Ты увидел врага в лицо, и вот попробуй его полюби. Я не знаю, как это делается, я, наверное, провалил опыт этой любви, зато обнаружил кое-что, кажется, важное.
Когда в отношения человека с врагами вмешивается уголовное законодательство, это упрощает ситуацию — ты понимаешь, что победой над врагом будет приговор суда и тюрьма. И про своих врагов я это тоже всегда понимал, даже когда не знал их по именам.
Но есть новое чувство: я понял, что не желаю никому из них российской тюрьмы. Российской тюрьмы желать нельзя никому.
Она не может принести справедливости, даже если это написано в законе. Она не исправляет и не воспитывает, она уродует, уничтожая все хорошее в человеке и возводя в высочайшую степень все плохое. Она несет одинаковое зло и тому, кого в ней ломают и унижают, и тому, кто сидит на нарах, как король на именинах. Она безусловная часть ада на земле, и нет на свете такого злодея, который заслуживал бы ее. Испытывать злорадство по поводу того, что кто-то, пусть и враг, оказался в ней — это значит унижать себя самого, потому что человек, желающий другому человеку российской тюрьмы, сам внутри себя открывает ее филиал, в котором уже сидит, ухмыляясь, какая-то незнакомая татуированная мразь, и рядом с ней такая же, но в форменной фуражке. Я не хочу, чтобы внутри меня был такой филиал российской тюрьмы. Мне он не нужен.
Я никогда об этом не задумывался и не говорил это даже себе, но теперь, когда пятеро моих врагов оказались кто в тюрьме, кто на грани тюрьмы, я понимаю: я не могу и не хочу пожелать им российской тюрьмы.
У человека, совершившего преступление, и без тюрьмы есть множество неизбежных возможностей пострадать и порефлексировать. Над его плечом всегда стоит добрый и в то же время жестокий Федор Михайлович, который безо всякого УПК заставит его каяться, вешаться, пить, бояться, сходить с ума — да мало ли что. Дополнять эту драматургию мерзостями Федеральной службы исполнения наказаний — неспортивно, нечестно, некрасиво. Я не хочу, чтобы моих врагов сажали в российскую тюрьму. В этом предложении нет слова «безнаказанность», безнаказанность это другое. Каждый из них или уже наказан, или, если говорить о том непойманном, будет наказан, даже если уйдет от российского суда.
Наверное, такой текст без ссылок на конкретные обстоятельства выглядит странновато (а кто в курсе обстоятельств, тому мои выступления на эту тему уже наверняка надоели), но все же — это надо сказать вслух: в российской тюрьме вообще никто не должен сидеть, гулаговская система должна быть уничтожена как можно скорее, она калечит людей и отравляет жизнь всего общества, и нет обстоятельств, которые позволили бы считать российскую тюрьму проявлением добра, она зло. Посадить кого-то в нее — значит, самому стать преступником, не по уголовному кодексу, а как раз по нашей главной книге, и еще по многим важным книгам от «Записок из мертвого дома» до «Колымских рассказов».
Не желайте никому российской тюрьмы, пожалуйста.
