На 9 марта назначено заседание суда по делу Надежды Савченко, в котором должно прозвучать её последнее слово. Российский защитник украинской военнослужащей Илья Новиков не питает надежд на оправдание. Как будет использован обвинительный вердикт, он рассказал в интервью Bird In Flight в Москве.
Один из фронтов войны в Донбассе прошёл по залам судебных заседаний. Украина и Россия, захватив в плен военнослужащих противника, проводят над ними публичные процессы, беспрецедентные для истории обеих стран. Первым и самым громким делом стало обвинение старшего лейтенанта вооружённых сил Украины Надежды Савченко, примкнувшей к батальону «Айдар», в убийстве двух российских тележурналистов. По версии обвинения, 17 июня 2014 года она корректировала огонь артиллерии по съёмочной группе ВГТРК, попала в плен к боевикам ЛНР, была отпущена ими и по собственному желанию выехала в Российскую Федерацию. Версию защиты о полной невиновности Савченко и похищении её с территории Украины в составе команды адвокатов представляет Илья Новиков. До этого процесса он был известен прежде всего своим участием в телевизионной викторине «Что? Где? Когда?», где признавался лучшим игроком года. Мы говорили с ним в преддверии развязки.
Сейчас в составе разных адвокатских команд вы представляете граждан Украины в судах против Российской Федерации сразу по двум громким делам: Надежду Савченко и Станислава Клыха с Николаем Карпюком (обвиняются в убийствах российских солдат зимой 1994/95 в Грозном. — Прим. ред.). Как вы стали главным российским защитником украинцев?
Из того пула адвокатов, которые готовы в России работать по таким делам, я пока ещё не встречал никого, кроме себя, кто может хотя бы читать по-украински. Это реальная проблема, если у тебя стопка документов на сто страниц и ты не знаешь, что там находится, и нужно заказывать перевод.
Судя по сайту вашего консалтингового агентства (Tenzor Consulting Group. — Прим. ред.), вы специализировались на хозяйственных делах?
Первые шесть лет после того, как я окончил вуз, я совершенно спокойно работал коммерческим представителем. Но поскольку честолюбие какое-то у меня есть, я решил всё-таки пойти в адвокатуру. После чего моментально оказалось, что спрос на меня как защитника по уголовным делам резко выше, чем спрос на меня как юриста-хозяйственника.
По какой причине?
Я предпочитаю трактовать это так, что я хороший адвокат, но на этот счёт могут быть разные мнения, допускаю. В итоге к 2014 году, когда всё это началось, у меня уже явственно наметилась именно уголовная специализация. Ну, это ещё и интереснее.
Какого рода уголовные дела вы вели?
Убийства, мошенничества. Самые разные.
Какое из дел до 2014 года вы можете назвать своей главной победой?
Не думаю, что мои клиенты хотят, чтобы я трепал их имена. Поэтому я расскажу о курьёзе, тем более что он тоже связан с украинской тематикой. В те годы, когда Анатолий Вассерман ещё не стал окончательно тем, кем он есть сейчас, его портрет стали печатать на футболках. Он меня просил это дело пресечь или ввести в какие-то рамки. И у нас получилось создать прецедент, когда впервые в России нарисованный шарж признали изображением человека. До этого была чёткая практика, что человек имеет право на своё изображение, только если это его фотография. Если вас сфотографировали, это значит, что вы имеете право как-то контролировать, что потом делалось с этой фотографией. Если нарисовали, то извините — это произведение художника. Вот я создал обратный прецедент.
Вашими нанимателями в делах Савченко и Клыха/Карпюка считаются родственники обвиняемых. Не верится, что у них есть деньги на это. Платит украинский МИД?
Родственники нужны, чтобы оформить соглашение. Когда вас нанимают родственники, ни у одного государственного органа не могут возникнуть вопросы. Это освящённый временем формат отношений, когда наниматель — родственник. Кто платит — совершенно другой вопрос. Скажу только, что ни один центральный государственный орган в Украине это [дело] не координирует, МИД занимается этим лишь отчасти. Каждый случай рассматривается отдельно, и, насколько я знаю, никакой общепринятой схемы финансирования таких дел нет. Я не знаю, хорошо это или плохо. У меня и у коллег, с которыми я это обсуждал, никаких проблем с оплатой и сотрудничеством не возникало. Так что и критиковать, в общем, нечего.
Насколько вам доверяют и насколько охотно сотрудничают с вами украинские органы власти?
Большой такой у нас проблемный момент — как получать из Украины документы, которые относятся к делу. Я много-много раз ездил туда и наладил контакты. Знаю, кто и за что отвечает в МИД, в прокуратуре, в СБУ. И меня знают. Конечно, первый вопрос любому новому человеку из России — «А не служите ли вы в ФСБ?» Вплоть до того, что меня на раннем этапе эсбэушник пытался подловить. Он спросил, объявляют ли у нас неполное служебное соответствие за вход в ФСБ с включённым iPhone. Фишка в том, что iPhone считается там уязвимым, и следователи с оперативниками обязаны при входе его выключать. При этом адвокатов туда, в здание ФСБ, ни с каким телефоном не пустят вообще.
Для защиты Савченко вы избрали агрессивную стратегию с оспариванием каждого довода обвинения. Не означает ли такое активное участие в процессе, что вы признаёте легитимность этого суда?
Нет, конечно. Мы несколько раз говорили судьям в лицо, что не признаём их деятельности. Но они-то себя признают легитимными и этим порождают у нас все права, которые имеет защита по Уголовно-процессуальному кодексу. И мы можем использовать свои права против них, вынуждая их сидеть и слушать то, что мы им говорим. А слушают не только они: слушает и пресса, и дипломаты в зале. И это нас устраивает как нельзя больше, потому что приговор в этой истории не имеет совершенно никакого значения. Мы не боремся за уменьшение срока, это вообще неинтересно. Будет в приговоре написано 25 лет или будет написано 5 лет — ничего не изменится, а в обычных делах это просто пропасть.
Для вас, как для адвоката, какой итог предпочтительнее? Оправдание в результате дальнейших апелляций или быстрый обмен после признания виновной?
Оправдание.
Но это подразумевает, что Савченко еще придется там отсидеть какое-то время.
Это не мешает обмену. Юридически его процедуры не существует, и он всегда прячется за чем-то еще. И в зависимости от того, на какой стадии мы находимся… Если пожаты руки и есть кивок головой, конкретной головой, головой Путина, реализовать его можно в любую секунду. Если дело в суде, можно отправить его обратно в прокуратуру, прокуратура его закроет. Осужденных можно помиловать. Отбывающих наказание можно отправить в Украину.
Можно ли сказать, что ваша работа в деле Савченко — не только юриспруденция, но и создание шоу?
Обязательно. Мы очень сильно зависим от того, чтобы про эту историю не перестали говорить. Потому что для Савченко, после того как она стала депутатом Парламентской ассамблеи Совета Европы, единственный способ эту историю проиграть — это тихо-тихо спустить на тормозах. Мы этого не можем допустить. В другой истории нам пришлось бы что-то выдумывать специально. Но здесь настолько благодарная тема и настолько контрастный чёрно-белый сюжет, что, даже шаблонно выполняя свои обязанности по учебнику для адвокатов, я и то получил бы шоу.
Например?
Это не планировалось, я тогда остался в Москве, а коллеги полетели на суд в Донецк [Ростовской области]. Там внезапно начинается допрос по видеосвязи человека, который находится в Москве, в Басманном суде. У нас до этого Москвы ещё не было на связи ни разу. Я быстро еду в Басманный суд, вызываю председателя: «Здрасьте, адвокат Новиков. Мне бы поприсутствовать». Председатель через помощника передала, что не пустит меня без письменного разрешения Донецкого суда. С какой стати? Закон это не предусматривает. Я говорю: «Хорошо». Иду к этому залу. Там стоит пристав на входе, что абсолютно незаконно, ведь процесс открытый. Кто угодно с улицы, показав на входе паспорт, может прийти.
Приставу говорю: «Здравствуйте, я адвокат Новиков, мне председатель разрешил». Прохожу. А там на скамеечке для публики сидит следователь Маньшин, что, вообще-то говоря, нонсенс. Потому что у следователя, который дело сдал полгода назад в прокуратуру, должна быть другая работа. Он должен находиться на выезде или в кабинете своём, допрашивать кого-нибудь, писать что-то, но не сидеть в суде. Я подхожу, в камеру говорю: «Здрасьте. Очень приятно вас видеть. А у нас тут следователь сидит». Они все офигевают. В этот момент в зале появляется пристав и начинает меня выводить — с открытого процесса!
В итоге я остался, Маньшин остался. Мы ещё раз попросили его вызвать, нам ещё раз отказали. А вызвали нам его в самом-самом конце, когда уже Савченко дала свои показания, и на этих показаниях я рванул бомбу. А бомба была в том, что она опознала человека, который командовал её вывозом из Луганска, и это был сотрудник администрации президента Карпов. Это было настолько внезапно, что они даже не придумали, что с этим делать, и его фотографию приобщили к материалам дела. Почувствовав, что на такой ноте заканчивать нельзя, Маньшина отдали на растерзание. Мы его растерзали, он принял на себя все грехи. Он сказал: «Да, я готовил обвинительное заключение. Это моё решение. И это моё решение. И это моё решение». В общем, всё он, полностью…
Какие у вас прогнозы насчёт приговора?
Осуждение не вызывает сомнений.
Будет ли приговор иметь последствия для российской судебной системы?
Огромные. Нам посчастливилось иметь все доказательства, мыслимые и немыслимые. Есть даже видеозапись, положение солнца в которой чётко показывает время пленения Савченко, после которого она уже не могла участвовать в обстреле журналистов. У нас есть её биллинг телефона, который показывает, как и когда её везли. У нас есть показания украинцев, которых допросили. У нас есть совершенно безумные проколы следствия. Например, они писали, что Надежда с простреленной рукой, с автоматом, с рюкзаком, с рацией сидела на мачте радиосвязи. А мачта оказалась гладкой трубой с технической лесенкой, начинающейся на высоте 7 метров от земли.
То есть эта история абсолютно очевидна даже для не очень продвинутых, не очень подкованных людей. Если даже просто судить по записи того, что говорилось в суде, не возникает сомнения в невиновности Савченко. И эта история, я надеюсь искренне, она подведёт черту под возможностью доверять российской судебной системе в том виде, в каком она есть.
Мне казалось, это общепризнанный факт.
Это констатация на уровне общих наблюдений. А вот дело Савченко станет наглядной иллюстрацией. И когда в очередной раз наша прокуратура пойдёт опротестовывать в Европе дела со словами «наш суд решил…», достаточно будет выступления юриста другой стороны, который скажет: «Ваш суд посадил Савченко». Всё, списываем все выводы российского суда…
От этого дела можно будет отталкиваться, когда система начнёт реформироваться. Всегда кажется, что нужно что-то улучшить, подкрутить вот эту гаечку, вот эту настроечку — и будет лучше. Не будет лучше. Её нужно перестраивать с нуля, после чистки судей.
После люстрации.
«Люстрация» — слово скомпрометированное, потому что она в Украине не удалась. Неудавшаяся люстрация — это хуже, чем если бы вообще ничего не люстрировалось. А милое советское слово «чистка» — оно точнее отражает то, что этим всем предстоит пережить. Системе дали все шансы не компрометировать себя, и она ни одним из них не воспользовалась. Очень хорошо. Я чувствую большое удовлетворение оттого, что отчасти выступаю могильщиком судебной системы.
Когда я преподавал в Академии правосудия при Верховном суде, то спрашивал студентов в начале курса: «Скажите, при ком был назначен на должность председатель Верховного суда Лебедев?» Все говорили: «Ну, при Путине». — «Нет». — «Ну, при Ельцине». — «Нет. При Горбачёве». Человек сидит на должности с 1990 года. У него было 26 лет, чтобы менять систему. А она абсолютно гнилая, хотя есть много судей порядочных и компетентных, она непригодная, и ей нельзя доверять.
А вдруг система окажется хитрее и Савченко всё-таки оправдают?
Меня хватит на то, чтобы извиниться перед уважаемыми судьями, что я так плохо о них думал. Но мне не придётся этого делать. Сейчас все всё уже понимают.
