«За малейший косяк могли выкинуть с четвертого этажа» Что происходит в СИЗО и колониях для несовершеннолетних. Воспоминания тех, кто в них сидел

Сергей Фролов

Икшанская воспитательная колония (сейчас закрыта), сидел с 1999-го по 2001-й

На «малолетке» была своя иерархия. За порядком смотрели активисты. После рядовых активистов шли фраера. И еще выше — борзые. У нас их было пять, по одному на отряд. Это старшие активисты. Один из них был рогом зоны, смотрящим за всей зоной.

В актив можно было самому пойти. Если ты нормальный, тебя брали. Не брали «обиженных» — ну, то есть тех, кто выполнял женские роли, скажем так. На «малолетке» такими были в основном по беспределу изнасилованные. Я в актив не пошел, потому что не могу бить людей ни за что.

Вся эта иерархия была выгодна администрации. Администрация никогда не трогала, а активисты били за все. То есть вообще за все. И спрятаться было нельзя. Например, если в наряде в столовой чего-то накосячишь, заводили в хлеборезку, брали веселку (это такая похожая на весло большая лопата) и били. За двойки получали — если плохо учился или плохо себя вел, учителя говорили старостам. А старосты были активистами. И с тобой потом в отряде беседовали. Беседовали в кавычках. И где-то раз в полгода была «профилактика» — активисты просто били всех, чтобы страх не теряли.

Чем больше лютуешь, когда ты в активе, тем больше шансов потом подняться по этой иерархии. Я видел, как такая туша в 80 килограммов прыгала на голове у парня 14-летнего, который весил где-то 40 килограммов. Был еще один парень, очень правильный. Он бунтовать решил, но подельники впарили, сдали. В итоге активисты его избили и «обидели». Просто жизнь парню сломали.

Из-за этого всего двое ребят из Икши решили бежать. То есть они даже не хотели никуда убегать, а просто на забор залезли, чтобы им добавили срок. Лишь бы оттуда увезли.

Правозащитники приезжали колонию проверять. Ну, а чего? Они заходили, спрашивали: «Ребята, как вы тут живете?» И все в один голос: «Хорошо!»

Учили только до девятого класса. Параллельно мы занимались в ПТУ. И так получилось, что я условно-досрочно освободился, два экзамена экстерном в школе сдал, на один потом приезжал, а на один не поехал. Неинтересно мне все это было уже. Я только недавно ездил туда в Икшу, там же уже нет больше «малолетки». И экзамен я так и не сдал. В общем, нету образования, а ПТУ есть. Вот в чем прикол. Можно на работу и так устраиваться. Хотя образование дальше получить не получается, хотя было такое желание.

Я сел за угон — ну, не то чтобы машину угнали, просто взяли покататься. 15 мне было, когда нас поймали, а посадили уже в 16. А после освобождения через год опять посадили. Уже на взрослую. Я точно так же угнал машину. «Малолетка» совсем не исправляет. У меня настолько просто крышу снесло, что я на свободе ходил и никого, ничего не боялся, я себя считал бессмертным, вот реально, потому что я выжил после этого всего. Ни одна наша исправительная система не работает. Я после второго раза взялся за ум, потому что моя жена забеременела — перед тем, как меня второй раз посадили. И когда я освободился, мне было ради чего на воле оставаться.

Работаю на одном месте уже девять лет, но руководству о судимости не говорил, а они не пробивали. Хотя многие из-за судимости не могут долго никуда устроиться.

Алексей Кухарев

Пермская воспитательная колония, сидел с 2008-го по 2010-й

Очень сложно все в деталях рассказывать, на словах не прочувствовать то, что было. За малейший косяк могли выкинуть с четвертого этажа. Помню, парень случайно взял чужой пакетик чая, так его за это избили до крови, потом завернули в сырую простынь с солью — и дальше били. Или, например, наудачу выбивали кадык и резко вставляли обратно, а администрации было пофиг на это — до тех пор, пока прокуратура и правозащитники не взялись после жалоб родителей. Было так, что мама к ребенку приезжала, а он весь в синяках или еще хуже — инвалид. Избивали и начальники, и блатные. Учились все отлично, потому что активисты чуть что — били.

Не было никакого режима, был беспредел со стороны ментов. Делали так, чтоб им удобно было. Я как-то ночью пошел покурить в туалет, и как раз был обход. Меня за это в одной пижаме зимой закрыли на всю ночь в прогулочный дворик. УДО [условно-досрочное освобождение] давали тем, у кого были деньги. Чтобы уйти по УДО, нужно было выделить на ремонт чего-то — или плазму, например, операм купить.

Летом 2009 года мы начали бунтовать, так в колонию завели ОМОН и забили всех до полукомы, а генералы ГУФСИН смотрели, как нас колошматят, с улыбкой на лице. На следующий день ходили гуськом с песней по периметру зоны. Раньше в 18 лет они не могли меня отправить на взрослую зону, а я планировал остаться на «малолетке» до 21, но из-за бунта, как только исполнилось 18, меня и еще шестерых человек увезли.

Сидел по четвертой части 111 статьи УК (Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью, повлекшее по неосторожности смерть потерпевшего — прим. «Медузы»). В воспитательной колонии пробыл два года, потом перевели во взрослую, там я пять лет провел. Но на «малолетке» было сложнее. И мне кажется, что для большинства людей малолетняя колония — это реально урок, который никогда не забудешь, и будешь делать все, чтобы не попасть туда еще раз. Потому что «малолетка» — это **** [ужасно], и как-то не хочется второй раз.

Хотя сейчас в этой колонии оздоровительный детский сад и все хорошо. А когда я был — даже врачей нормальных не было. Вся колония гнила, а они разводили руками и зеленку давали. В 2012 году только стало налаживаться все.

С работой после срока сложно. У себя в городе я так и не смог устроиться. Никуда не берут, даже грузчиком. Узнают, что судим, и говорят: «До свидания». Случайно нашел в Московской области работу, сейчас тут.

Данила

СИЗО № 5 по Москве с отдельным корпусом для несовершеннолетних, сидел в 2005–2006 годах (имя изменено по просьбе героя)

Путь юного арестанта начинается на сборке. Это помещение без окон и дверей. Очень холодное, мрачное и ужасно обшарпанное помещение с одной скамеечкой. Там оставляют, пока оформляют все документы. Меня туда привезли одного. Там встретил медицинский работник — большой двухметровый киргиз. Посмотрел на мое дело, где потерпевшим проходило неславянское, скажем так, лицо. И говорит: «Скинхед?» Я начал объяснять, что я здесь ни при чем, это все ужасное стечение обстоятельств и прочее, но он подытожил: «Понятно, скинхед. Все, засуну тебя в камеру к чеченцам. Есть у нас камера специальная, мы через нее всех скинхедов пропускаем». Я думаю: ну все, капец мне. Выдали мне робу с коллекционными вшами, кружку с ложкой, которая оказалась заточена с одного конца. Я эту ложку положил отдельно, потому что ничего хорошего не ждал.

Охранник, который меня наверх вел, тоже сказал, что придется идти к чеченцам. Я мысленно приготовился — и поудобнее поправил заточку за поясом. Меня впихнули буквально в эту камеру, я огляделся по сторонам: вокруг были обычные молодые ребята, славяне, никакого ужасного впечатления они не производили. Разве что почти все в татуировках. Посмотрели на меня как на идиота: я там стоял в бойцовской позе. Они пожали плечами. Спросили: «Че стоишь-то там? Может, голодный?» Накормили меня, я рассказал им эту душещипательную историю про чеченцев, они почему-то обиделись именно на охранника, поставили сразу же кипятиться кружку с водой, позвали этого сотрудника, он засунул лицо в камеру через кормушку, и в него плеснули этим кипятком. И я сразу понял, куда попал.

Так получилось, что я сидел в самых веселых камерах — и нас периодически перетасовывали после того, как мы устраивали что-нибудь эдакое с огоньком. Прибегали «маски-шоу», устраивали нам веселые выходные на этой же самой сборке. Спускали туда с вещами — а там нет кроватей и следят, чтоб никто не присел нигде, — и потом разбрасывали по разным камерам.

Один раз перетасовали после приезда тогдашнего генпрокурора [Владимира] Устинова. Нас вывели, построили перед входом в камеру, началась перекличка, и один парень, когда его объявили, сделал шаг вперед и произнес: «Кто не танцует, тот мент». И девять дураков начали танцевать при Устинове под дружный смех и аплодисменты из других камер.

«Маски-шоу», кстати, забегали к нам иногда и по ночам — например, если замечали, что какая-то передачка шла из камеры в камеру — и щедро дубасили все, что видели. Мы сами при этом обходились почти без драк: там почти все регулируется понятиями, большинство вопросов решается на словах, более того, применение силы там запрещено, если это не какие-то особые случаи.

Я буквально в первый же день попросил себе татуировку. А потом и сам уже набивал другим татуировки. Чуть-чуть подтянул там свои навыки рисования. Делалось это все так: из тетрадки доставали скобу, затачивали ее и спаивали над огнем в ручку. А чернила готовили из пластмассы: поджигали ее — и копоть от горения собирали на каком-нибудь куске стекла. Потом счищали все это и смешивали с шампунем. И получались чернила.

Там, в СИЗО, все люди сразу начинают гнить из-за того что почти нет воздуха и света. И с этим ничего не делали. От всех болезней прописывали аспирин и зеленку. Лекарства с воли передавать при этом не разрешали.

Нас периодически водили смотреть какое-то якобы образовательное кино. Но в итоге мы договаривались и включали какие-то советские фильмы про тюрьму. Система воспитания не работала в принципе.

Мне дали условный срок и я вышел. Мое дело развалилось вообще. Но чтобы никому не оправдываться, почему я зря сидел, договорились, что я получаю условно и мы этот вопрос больше не поднимаем, иначе пообещали найти способ отправить меня лет на семь.

Я был студентом первого курса. Дело на меня завели после рядовой драки, к которой было привлечено особое внимание из-за неславянской внешности так называемого пострадавшего, хотя он сам лез в драку и не особо пострадал.

После СИЗО восстановился в институте, окончил его, потом работал в четырех известных федеральных изданиях. У меня с работой вообще никогда проблем не было, при трудоустройстве на вопросы о судимости отвечал уклончиво. А все остальные, с кем я сидел, насколько я знаю, ничего хорошего из себя сейчас не представляют.

Виктория Баранова

Новооскольская воспитательная колония (женская), сидела с 2014-го по 2016-й

Честно, сначала было тяжело. А потом как-то я привыкла. Просто ждала, чтобы каждый день быстрее прошел. Ставила перед собой цель. Например, сегодня я отработаю, отучусь — и день пройдет.

Я вышла по концу срока. По УДО была возможность выйти, но сама профукала ее из-за своего поведения. Просто накосила сначала, а потом только подумала. Хотя благодарности я получала, у меня много поощрений там было. Меня на льготные условия перевели. Просто надо было мне раньше задуматься.

Воспитать пытаются, пытаются где-то помочь, прощают многое. Нет, ну если ты наглеешь и все равно корячишь, — естественно, обозлятся, могут наказать тебя. Могут с тобой беседу провести. На словах в основном все. Могут еще девочек сильно наказать, заставить правила внутреннего распорядка читать вместо музыки. Весь отряд тогда читает.

Мы многое через коллектив решали: девочка если накосячит — с ней поговорят девочки постарше, которые там уже дольше сидят, скажут: «Так больше нельзя, веди себя хорошо, не подставляй нас».

Я когда приехала, за мной была девочка закреплена. Она мне десять дней все показывала, рассказывала. И я потом тоже новеньким помогала. Иногда приезжали и такие, которые говорили: «Ой, мне на все пофиг, я в тюрьме». Но, честно, эти все понты там никому не нужны. С ними проводят беседы, воспитатели говорят: «Понимаешь, тебе отсюда надо выйти с хорошей характеристикой».

Мы в полседьмого вставали и в восемь шли на фабрику. Нам привозили заказы — костюмы, все остальное — и распределяли каждой девочке по операции. Было три отряда, и между ними соревнования были. Вот на производстве каждая девочка должна была стараться, чтобы ей оценку в конце недели поставили. Тогда подводится итог, у кого больше баллов — первое место, и можно заслужить поощрение. Меня сначала когда посадили, я беременная была. Рожать домой отпустили. Я из колонии на ребенка деньги постоянно переводила — то, что зарабатывала на фабрике. Где-то пять тысяч в месяц выходило.

Мне сейчас тяжело здесь, на свободе. Утром просыпаешься и понимаешь, что с тобой никто не будет нянчиться. Все сама. Я привыкла просто, что там сотрудники совет могут дать. Я до сих пор нуждаюсь в их советах.

Я вообще, честно, рада была, что меня посадили. Потому что если бы меня не закрыли, я бы не добилась ничего. А так я получила диплом швеи там и отучилась на оператора ЭВМ. Сейчас есть, куда идти.

Мне 18. В сентябре пойду в 11 класс. И работать еще иду. Устроилась в магазин спиртных напитков поблизости. Я заполнила анкету, написала, что судима. Они, оказывается, в базе сами не пробивали, потом мне сказали: «Зачем ты написала?» Но я потом поговорила с главной у них там, она спросила о планах моих. Я просто ей сказала, что не собираюсь возвращаться к своему прошлому — а посадили меня за кражу, грабеж. По десять эпизодов у нас вместе с подружкой было.

Лев

Пермская воспитательная колония, сидел с 2014-го по 2015-й (имя изменено по просьбе героя)

Всем, кто приезжает туда из СИЗО, менты сразу показывают, где их место. Что они никто и звать их никак. Заставляют чистить унитаз. И если ты его плохо моешь, то очень сильно получаешь. Ногами, руками, чем попало.

От блатных тоже можно было получить за любую мелочь, абсолютно за любую. Не так посмотрел, не так сделал. За любой косяк. В тумбочках с третьего этажа скидывали. Парни калечились. Их прятали от управы. Медики лечили, колония знала, прятали от фсиновцев. Одного парня сильно ударили, он сутки отходил, у него очень болела голова, его рвало, тошнило, потом чего-то вообще сознание потерял. Его на вольную больницу вывезли, он месяц в коме пролежал. Там кипеш начался, управа поехала в зону, а опера все преподнесли так, что он сам упал. Но парень из комы вышел в итоге.

Правозащитники когда приезжают, ничего не находят. Если ты им что-то рассказал — все, считай, попал конкретно. Ты себе сразу можешь перечеркнуть много чего. Убить — не убьют. Летальный исход может быть только неумышленно, если хотят сильно побить, а получается слишком сильно.

Лист успеваемости висел у нас на втором этаже в школе. И двойку получил — тебя сразу вносят в этот табель. Потом приходит кто-то из начальства с тем же «жиром», блатным зеком. И все, «жир» берет табуретку в руки деревянную, залазит на стол. Ты идешь в отделение, берешь робу, кладешь ее на голову. И он прыгает, табуретка в щепки, ты падаешь, и у тебя аж кровь изо рта идет.

Но это сейчас получше стало, раньше вообще была жесть. Контингент меняется. Потому что после этой «малолетки» надо ехать во взрослую колонию. А там за весь беспредел потом спрашивают. Там взрослые люди, и они это не одобряют. Если ты на «малолетке» кого-то хоть пальцем трогал, ты туда приедешь и очень пожалеешь об этом. Раньше телефонов, связи, ничего не было, а сейчас все есть, поэтому все знают, что их ждет, взрослые советуют, как правильно все сделать, чтобы не было проблем. Но все равно есть такие, которые на это клали.

Никакого перевоспитания на «малолетке» нет, там воспитывают, наоборот, криминал в большинстве случаев. Вот мне это не понравилось, и я больше туда не хочу. Я сел за грабеж, а как вышел, год не мог найти работу. Но это не из-за судимости, просто нет работы. Но уже устроился, первый месяц работаю сейчас. Кто не находит — видно, плохо ищет.