Правозащитное служение

Я тогда работала в газете «Новые известия». Я хорошо знала Стаса, потому что много сотрудничала с ним как журналист, много писала о судебных процессах, которые он вел. Мы с ним общались,  я брала у него интервью и, кроме того, очень часто обращалась к нему за комментариями по разным темам. В отличие от других адвокатов, которые опасались давать комментарии по чужим делам, Стас всегда откликался. Я была поражена, когда  прочла статью... как же звали автора? Владимир Перекрест, кажется. Я и раньше  слышала, что это такой журналист, который не стесняется писать совершенно неподобающие для журналиста вещи. Куда я могла еще обратиться, в суд? Я не думала, что там есть  какая-то перспектива для дела о клевете. Кто-то посоветовал мне обратиться в  Общественную коллегию. Потом было заседание коллегии, я на нем выступала, и мне кажется, они осудили ту публикацию, но эта коллегия не имеет никакой власти. Это чисто морально-этическая оценка. Но все равно, мне кажется, это было важно, потому что было много споров на эту тему, были публикации.

Что вы подразумеваете под более размытыми границами?

Это зависит от политики издания, от уверенности журналиста в своей информации и от того, может ли информация повредить кому-то. Потому что журналист -  как врач, должен всегда думать, может ли он повредить  человеку, который дал ему информацию. Это очень серьезная  дилемма, особенно для тех журналистов, которые работают в горячих точках. И тех, кто имеет источники, которые сообщают чувствительную для  власти информацию.  Сообщив эту информацию, люди могут пострадать. Конечно, журналист должен взвешивать  на весах, что важнее: быть первым, поднять рейтинг изданию или рискнуть жизнью человека? Это серьезная дилемма.

Я занимаюсь журналистикой 16 лет и это правозащитная журналистика. Это журналистика не совсем привычная, не та, которой сейчас принято заниматься. Она в какой-то степени ангажированная – это когда у журналиста  есть своя собственная позиция и публикациями он  эту позицию отстаивает. Конечно, правозащитная журналистика – это прежде всего журналистика о людях или, как вы говорите, героях. Цель этой журналистики не просто сообщить информацию, а через публикацию помочь человеку. Кто эти герои? Я много писала о совершенно не известных людях. Ко мне приходили матери, отцы, сестры, братья людей, которые попали в тюрьму. Раньше я писала о чеченских беженцах. Это всегда люди, которых преследовали власти, или правоохранительные органы, или суд. Раньше я писала довольно много о таких людях.

Получилось так, что  восемь лет я являюсь не только журналистом, но и  членом общественно-наблюдательной комиссии  (ОНК)– это такая правозащитная  комиссия, которая имеет право посещать заключенных в московских тюрьмах, отделениях полиции, изоляторах временного содержания. За восемь лет я посещала разных людей. Какое-то время я занималась политическими заключенными, людьми невиновными, которые оказались под стражей не из-за того, что  они совершили какие-то преступления - серьезные, несерьезные, страшные, нестрашные. Их могут обвинять в чем угодно, начиная от хулиганства кончая государственной изменой, шпионажем или терроризмом. Я изучала  их дела, общалась с их адвокатами, родственниками, с ними. Мне повезло, что я имела возможность посещать их в тюрьмах и с ними лично говорить. Это те люди, которые были невиновны. В некоторых случаях мне удалось этим людям помочь, кому-то выйти из тюрьмы, кому-то просто достучаться до родственников и сообщить о том, что их арестовали, что они находятся в тюрьме. Это мои герои.  Были люди, действительно совершившие преступления, которые находились в неподобающих условиях содержания, которых пытали, к которым применяли недостойные методы воздействия, их били, им не оказывали медицинскую помощь, адвокатов не пускали к ним на свидания. Всегда, когда были нарушения прав людей, мне было не важно, политический заключенный или простой человек попал в мясорубку судебной или правоохранительной системы.

К сожалению, у нас шестьсот тысяч заключенных в стране, в Москве больше одиннадцати тысяч. Помочь всем мы не в состоянии. Очень сложно совмещать две ипостаси: журналистику и правозащиту. Журналист старается быть объективным, а правозащитник старается защитить своего героя.

Я прочитала, что идет набор в ОНК в 2008 году и подала документы, меня приняли. Только-только приняли закон об общественном контроле, который регулирует создание общественных комиссий. Вообще, о комиссиях никто не знал, и я была там единственной журналисткой. Мне очень повезло, потому что я первой смогла написать о деле Сергея Магнитского изнутри, я участвовала в общественном расследовании. Во второй, а в основном в третий набор,  вошли и другие журналисты: Ева Меркачева из «Московского Комсомольца», Елена Масюк из «Новой газеты». Часто Антон Цветков, председатель нашей комиссии, был недоволен тем, что я пишу о том, что вижу. Он и сейчас считает, что журналисты не должны входить в ОНК, потому что тогда другие журналисты оказываются  с ними в неодинаковых ситуациях. Да, мы можем получать информацию из первых рук. Сейчас я говорила с Михаилом Максименко из Следственного комитета, мы обнаружили, что, как он говорит, его отравили, и сейчас добились того, что его положили в больницу. А другой журналист, может, тоже  хотел бы поговорить с ним, но у него нет такой возможности. Та же Елена Масюк, когда еще не была членом ОНК, очень ревниво относилась к тому, что я могу брать интервью у «Пуси райт», а она не может, она должна через адвоката посылать вопросы. На самом деле через адвокатов посылать  вопросы тоже не так сложно, поэтому я не вижу особой проблемы, ведь главное в работе ОНК – не то, что мы можем  поговорить с Олегом Сенцовым или полковником Захарченко и потом опубликовать текст. Главное, что этим людям нужно помогать.

Вот мы один раз пришли, поговорили в камере, написали  статью, и не значит, что забыли этого человека. Мы ведем его. Конкретный пример:  украинский заключенный 73-летний Юрий  Солошенко, которого обвинили в шпионаже. Я первой обнаружила его в лефортовской тюрьме, о том, что он там находится, не знал даже украинский консул. Я ходила к нему каждую неделю, добивалась того, чтобы он взял другого адвоката, потому что адвокат по назначению его не защищал. Я считаю, в том, что он был помилован и обменян на пророссийских журналистов, есть и моя часть заслуги, потому что я постоянно информировала общество о нем. Мне было его жалко, это пожилой человек, в заключении он заболел раком , мы с ним переписывались и сейчас перезваниваемся. Этот человек стал моим другом. Не то, чтобы я написала одну статью и забыла.

Те журналисты, которые  выдвинули свои кандидатуры в ОНК, надеясь на то, что они смогут ходить в СИЗО и потом писать в своих изданиях, кого они там видели… Это минимальная часть работы. На самом деле это правозащитное служение, извините за высокий стиль , и оно отнимает очень много времени. Не каждое издание хочет превращаться в тюремный вестник. А если ты становишься членом ОНК, ты должен хотя бы раз в неделю ходить в тюрьму, иначе ты занимаешь правозащитное место, в то время как ежедневно права заключенных на здоровье, на  медицинскую помощь нарушаются.

Первые три года я ничего не понимала  в тюрьме. Тогда меня как журналиста  интересовали конкретные фигуранты резонансных дел. Потом постепенно я поняла, что это тупиковый путь. Если я вхожу в эту комиссию, то должна помогать людям, которые ко мне обращаются, которые просят, чтобы им поменяли матрас, умоляют, чтобы их вызвали к зубному врачу, чтобы письма приходили. Они надеются на нас. А если  мы приходим и ничего не делаем – мы их обманываем. Тут уже не до журналистики.

Я сейчас посмотрела  список кандидатов, которые выдвинули свою кандидатуру в новый набор московской ОНК. Семьдесят человек на сорок мест. Среди этих кандидатов меня больше всего поразили двое. Во-первых,  бывший начальник СИЗО «Бутырка» Дмитрий Комнов, который виновен в том, что  Магнитскому не оказывали медицинскую помощь, который был уволен после его гибели и был начальником другой тюрьмы, где заключенные говорили, что он их избивал лично. Он уволился из тюрьмы, пошел работать в пресс-службу патриархии. Теперь он выдвинул свою кандидатуру в члены ОНК и его кто-то туда рекомендует. Второй  человек  в этом списке – Андрей Стебенев, бывший адвокат Светланы Давыдовой, многодетной матери, обвиненной в госизмене.  Ее освободили благодаря членам ОНК, я считаю, потому что мы предали гласности тот факт, что она там содержится, и  сообщили ей, что Стебенев ее обманул и не обжалует меру пресечения – содержание под стражей. После этого адвокатская палата изгнала его из своих рядов, и теперь он имеет наглость выдвигать свою кандидатуру в члены ОНК! [Позже стало известно, что и Комнов стал членом свеженабранной ОНК Москвы – ред.] Надеюсь, что в Общественной палате найдутся люди здравомыслящие, которые их кандидатуры не пропустят. Но меня потрясает, как эти люди выдвигаются в правозащитники. О чем это говорит? О профанации правозащитной работы. Не говоря уже о том, что много кандидатов из бывших сотрудников, организаций  ветеранов спецслужб, боевых братств. Может один-два человека будут защищать права бывших сотрудников, следователей, но хочу обратить внимание, что сейчас в нашей комиссии права бывших следователей защищаем мы. Я никогда в жизни не думала, что буду защищать права полковника Следственного комитета Михаила Максименко. Но когда  я увидела его, человека в тяжелом психологическом и физическом состоянии, естественно  я бросилась защищать его права и стала добиваться того, чтобы его госпитализировали.

Моя мама была арестована 3 августа 1982 года. Мы жили тогда на даче в Отдыхе. Ночью там был обыск. Мою маму увезли из Отдыха в лефортовскую тюрьму и обвинили в антисоветской агитации и пропаганде за то, что она составляла сборники христианского чтения, которые издавались на Западе.  В 1982 практически все религиозные книги были запрещены. Мою маму приговорили к году тюрьмы и пяти годам ссылки. Когда в 1987 году  Горбачев ее освободил, как и других политических заключенных того времени, она рассказывала  мне о Лефортово.  Она написала о своем опыте в книге «Слушай, тюрьма!». Тогда я невнимательно ее слушала, мне было не так интересно, ведь по профессии я не журналист, а преподаватель французского языка и переводчик.  Восемь лет назад моя мама умерла, и я сожалею, что не смогла с ней подробно поговорить об этом. Но сейчас, когда я получила возможность ходить в Лефортово, я нашла ту камеру, в которой она сидела. Потом я несколько раз перечитывала отрывки из ее книги. Я помню, как приходила к ней на свидания со своим годовалым сыном. Посещение тюрем для меня - очень личная история. Мой отец сидел в Матросской тишине в 1985 году по уголовной статье 190 «Антисоветская агитация и пропаганда». Я помню, как нам звонили его освободившиеся сокамерники и говорили, что мой отец задыхается в камере, где на 60 человек было 20 квадратных метров, а у него была астма. С тех пор, когда в тюрьме мне дают телефоны родственников, чтобы я передала, что они в тюрьме, я всегда звоню. За один день это может быть 5-6 телефонных номеров. Я звоню, потому что помню, как важны эти звонки, из которых ты узнаешь, что с твоим близким. Когда я звоню, я слышу на другом конце людей, которые благодарны любому сообщению. Например, вчера очень поздно я позвонила женщине, чей брат находится в Матросской тишине, а она его потеряла. Она не взяла трубку, сегодня утром я перезвонила, и она сказала: «Я всю ночь не спала, потому что я не успела подойти к телефону, уже было поздно и я не перезвонила, я очень боялась, что с моим братом что-то случилось». Первый ее вопрос  был: «А что с моим братом?» Совершенно возмутительна практика, когда людей перевозят из одного города в другой, как сейчас было с  так называемыми украинскими диверсантами – Евгением Пановым, Андреем Захтеем. Их обнаружили в лефортовской тюрьме. Целую неделю от нас их скрывали, а их родственники писали, там ли они. Теперь они могут отнести им передачу.

Я крестилась, когда мне было 13 лет. Моих родителей посадили за то, что они были православными, за то, что они писали православные книги. В этом смысле их преследовали, но я помню, что когда мы ходили в церковь на Пасху, нас пропускали милиционеры, которые проверяли паспорта. Крестили тайно на квартире. В каком смысле тяжело? Тяжело сейчас быть православным. Потому что иерархия церкви, ее заявления сейчас не всегда у меня вызывают положительный отклик. Я не всегда согласна, что от лица церкви говорит ее глава, а я  - православная христианка, и мне больно, мне тяжело, потому что я являюсь частью этой церкви, но не церкви в  Христовом понимании таинства, а церкви-институции. Очень много критики, и часто справедливой, по отношению к церкви, а ты ее часть и трудно объяснить людям, что есть институция и есть православие и вера в Бога, которые к этой институции не имеют никакого отношения. В этом смысле мне гораздо труднее сейчас.  Часто, когда я бываю на праздничной службе, там читают послания патриарха и мне трудно их воспринимать, потому что я не согласна с большинством из его заявлений. А в советское время, когда мою маму арестовали, мы с мужем писали письма патриарху, просили защиты – и нам никто не ответил.  Это тоже было тяжело, потому что моя мама оказалась в тюрьме, будучи миссионером. В ее сборниках были безобидные тексты – тексты святых отцов, воспоминания священников, погибших во время сталинских репрессий, молитвы. То есть она издавала те книги, которые должна была издавать церковь. Когда ее арестовали, ни один из иерархов церкви публично за нее не заступился. Знаю, что был  один епископ, который что-то говорил в защиту  моей мамы, но публично никто этого не сделал.  Ее духовник не приехал к ней в ссылку, потому что боялся. Это было опасно для священника, могли лишить прихода. К ней ездил  отец Владимир Шибаев, но он в то время был за штатом церкви и не рисковал. То же самое было во время дела «Пусси райт», очень мало священников защищали их. Я сама просила священников  прийти на суд, чтобы они сказали, что то, что девочки танцевали в церкви, - это не является таким  преступлением. Или, если им не нравится этот поступок, нельзя за это сажать. Были священники, которые отказывались прийти на суд теми же словами: они не могут поставить под угрозу свой приход. Прошло тридцать лет, а изменилось то, что моя мама выступала за православные ценности, а Надя Толоконникова и Маша Алехина обличали церковь в том, что она не отделена от государства.

Да, можно оскорбить. Недавно было дело Руслана Соколовского, это блогер, который в церкви ловил покемонов. Я слышала его высказывания, резкие в отношении церкви, которые мне были неприятны. А сам факт ловли покемонов – я считаю, в этом нет преступления. Когда я услышала, что  Маша и Надя плясали на солее (часть перед алтарем) – это не вызвало у меня восторга. Но арестовывать за такие вещи нельзя. Зато в результате это привело к тому, что Маша стала настоящей правозащитницей, сейчас она защищает Олега Сенцова, а вместе с Надей они создали очень хороший сайт «Медиазона», который  является одним из лучших изданий, пишущих о судебных процессах.

Я не заметила реальных изменений. Десять дней назад в   Московском окружном военном  суде начался процесс по делу Варвары Карауловой. Это новое здание, казалось бы, там должны быть созданы все условия, чтобы журналисты могли присутствовать на резонансном процессе. Журналистов долго не пускали. Мне пришлось несколько раз звонить пресс-секретарю Верховного суда России Павлу Одинцову, и он дал указания, чтобы журналистов пропустили хотя бы в коридоры суда.  Но когда их туда пропустили, оказалось, что нормального зала, где могли вместиться все желающие журналисты, нет. Журналистов было всего 20 человек. В результате в зал заседания поместилось  всего шесть журналистов проправительственных изданий. Что меня поразило в этой ситуации, 13 лет назад была похожая история с делом об убийстве Сергея Юшенкова. Когда журналистов не пускали в слишком маленький зал Мосгорсуда, все журналисты отказались туда идти, объявили бойкот и написали письмо в Верховный суд, чтобы им обеспечили другой зал. И Мосгорсуд пошел  на это, им обеспечили нормальный зал для работы. А здесь были журналисты, которые не захотели проявить солидарность с коллегами, это, как правило, корреспонденты информационных агентств, журналист «Коммерсанта», для которых главное  – скорее побежать, сесть в зал и первыми написать о том, что происходит на процессе.  Я считаю, что  отсутствие солидарности журналистов – очень большая проблема российских СМИ. Потому что это кончится закрытыми судебными процессами, и никто не будет возмущаться.

Это получилось случайно.  Филипп и Тихон учились в РГГУ на филфаке, Тимофей на лингвистике. В какой-то момент, когда  в семье было мало денег, они рано решили зарабатывать. Они стали писать в сетевых изданиях. Филипп Дзядко защитил кандидатскую диссертацию по литературоведческой теме, потом  он стал главным редактором «Большого города», сейчас он редактор проекта «Арзамас». Тимофей работает  в РБК, занимается экономической журналистикой. Тихон сейчас на телеканале RTVi, а был заместителем главного редактора на телеканале «Дождь». Они сами начали заниматься журналистикой, я их к этому совершенно никак  не толкала. Единственное, что у нас в семье я и мой муж всегда много интересовались политикой, мы всегда слушали «Эхо Москвы». Дети, наверное, слышали мои разговоры, когда я работала во французских СМИ. Может все проще: они научились писать на этих факультетах, а как заработать деньги? Они стали журналистикой зарабатывать. Я хотела, чтобы у них были более полезные профессии врачей, юристов, сама мечтала быть адвокатом.  К сожалению, не получилось, дочка тоже пошла на филфак.

Я всего несколько  раз была в Жуковском. Там находится дача моего деда, который был деканом исторического факультета МГУ. Ее сначала забрали, когда деда расстреляли, а после реабилитации вернули. Я знаю, что в вашем городе живут смелые люди, которые боролись за свой лес. Что у вас живет много интеллигентных людей.  Я желаю жителям города, чтобы дух свободомыслия продолжал существовать в Жуковском и чтобы вы никогда  не теряли веры в будущее.

ИСТОЧНИКhttp://zhukvesti.ru/articles/detail/39319/