Минувшая осень довела до отчаяния, свела с ума многих за решеткой. Сотрудники мест не столь отдаленных то и дело откачивают очередного заключенного. Иногда не успевали (в декабре в одной камере «Бутырки» с разницей меньше чем в 12 часов добровольно лишились жизни два арестанта).
Да и с самими сотрудниками случались, прямо скажем, удивительные вещи — чего стоит только нападение 26-летней девушки с тесаком на священника в ИК строгого режима Новосибирской области. Неужели дело только в сезонной депрессии и психозе?
Что вообще происходит с психикой разных людей за решеткой? Есть ли связь между эмоциональным состоянием заключенных и их болезнями? Почему криминальные авторитеты за решеткой реже заражаются туберкулезом, чем другие? Почему у предпринимателей в неволе стремительно развивается рак? Почему на медитации в тюрьмах сначала наложили, а потом сняли запрет (был период, когда даже само это слово во ФСИН нельзя было произносить)?!
Об этом наша беседа с клиническим психологом, который изучал психологию в ведущих институтах мира, советником директора ФСИН России (в прошлом сотрудником Службы безопасности президента) Евгением МАТВЕЕВЫМ.
— Почему 2017 год принес столько трагических смертей?
— Во-первых, общая тенденция — снижение числа членовредительств среди заключенных. В прошлом году (статистка на начало ноября) во всех российских СИЗО и колониях их было 240, в то время как в позапрошлом за тот же период — 282. Снижение больше чем на 15%.
Возьмем, к примеру, Москву. Всего было четыре случая, включая «парный» в СИЗО №2 «Бутырка». Можно сюда включить еще случай с топ-менеджером «Роскосмоса» Евдокимовым (он проходит пока именно как суицид, другое дело, что на этот шаг его могли натолкнуть, но пусть разберется следствие), тогда будет пять. А в 2016 году за тот же период — 10.
В Санкт-Петербурге ушел из жизни по своей воле один заключенный (в 2016 году трое).
— А среди сотрудников?
— Всего 21 и в позапрошлом году, и в прошлом. Сложно сказать, много это или мало. Но вообще среди сотрудников ФСИН таких ЧП даже меньше, чем среди представителей силовых ведомств. То есть психика у них устойчивее.
Три года назад мы стали набирать клинических психологов для работы именно с персоналом. Эти специалисты в состоянии понять, что с сотрудником что-то не так, побеседовать с ним, провести психотерапию или направить к психиатру (в трудных случаях). Все просто: если сотруднику есть с кем поговорить, есть кто-то, кто его поддержит и поможет, то никаких проблем с психикой у него не будет. А у психически здорового сотрудника будет здоровым и спецконтингент.
— А как же с той девушкой, что устроила в Новосибирской колонии кровавую сцену в духе голливудского фильма «Убить Билла»?
— Она была в декрете, и отследить ее состояние никто из наших психологов объективно не мог. К тому же она не работала со спецконтингентом, была бухгалтером. Никаких контактов с осужденными у нее не было.
Но в любом случае у нас только-только начали внедрять практики групповой психотерапии сотрудников, другие прогрессивные методики, которые реально работают. Пока это не поставлено на поток во всех регионах. В первую очередь мы хотим сделать такие тренинги для сотрудников отделов режима и воспитательных отделов, которые непосредственно каждый день взаимодействуют с заключенными. Повторюсь: если они будут в стабильном психоэмоциональном состоянии, это благоприятно отразится на арестантах.
— Как именно?
— Они будут внимательнее относиться к своим подопечным, станут сразу же замечать негативные перемены в их поведении и сообщать об этом психологу. Иногда сотруднику достаточно сказать доброе слово заключенному, чтобы он выбросил из головы мысли о самоубийстве или членовредительстве.
— Но в российской пенитенциарной системе это невозможно. Если добрый сотрудник начнет расспрашивать у печального заключенного, что у того случилось, руководство может сделать ему выговор, обвинить во внеслужебных связях! С другой стороны, сами сотрудники выстраивают бетонную стену между ними и заключенными. Относятся к арестантам как к людям второго сорта.
— Согласен, с сотрудниками нужно работать. Точнее, с их восприятием заключенных (оно складывалось веками) как некоей вражины. Мы этим как раз и занимаемся. Есть уже подвижки. Сотрудник должен смотреть на заключенного как на простого человека, попавшего в сложную ситуацию, ошибшегося.
— Я лично видела, как в одной из европейских тюрем строгого режима сотрудники играли в теннис вместе с заключенными, как они вместе ставили спектакли и т.д. Может, и нам стоит внедрить такую практику?
— Это отличная идея. Очень надеюсь, что в скором будущем такое произойдет. Пока же даже психолог зачастую работает с осужденным знаете в какой обстановке?
— Он в клетке и в наручниках?
— Именно. И еще два конвоира. Вам скажут, что они не могут оставить женщину-психолога один на один с убийцей. Они правы по-своему. Но как работать в таких условиях? Я лично всегда отказываюсь.
— Вернемся к арестантам. Почему вообще им приходит в голову идея совершить роковой шаг?
— У человека была устоявшаяся картина мира, и вдруг она резко изменилась. Он не знает, что делать, не видит своего будущего. И тут все зависит от личности, стрессоустойчивости, от того, через что он в жизни прошел и как это на нем отразилось.
Представьте, что два человека попали под дождь и простудились. Одному достаточно чаю с медом попить, и все, его иммунитет сам дальше справится. А второй сляжет с температурой, воспалением легких и, может быть, даже умрет. Так же все и с психикой. На реакцию на сам факт заключения под стражу влияют и генетика, и наличие посттравматики, и вообще много-много всего.
— Допустим, человек, ни разу не сталкивающийся с тюрьмой и со слабым психологическим иммунитетом, попал за решетку. Что с ним происходит в первые часы, дни, недели? Какое время самое опасное?
— Специальных исследований в России скорее всего никто не проводил, а если и будут, то их нужно засекретить. Ведь тогда психологическим состоянием людей за решеткой можно управлять, а это может быть негуманно. К тому же все это может быть близко к истине, но не истина. Фактически же все зависит от конкретного человека, который уникален, с уникальной судьбой. Одному будет сложнее всего в первый день, второму на адаптацию потребуется целый месяц.
Что вообще происходит обычно с человеком? Свиданий с близкими ему не дают, государственный адвокат зачастую играет на стороне следствия — и получается, что ему высказать все свои переживания некому. Он впадает в острое эмоциональное состояние. Психических ресурсов у него может оказаться недостаточно, чтобы выйти из этого состояния. Ему нужна помощь. Иногда везет с сокамерниками — те подставляют плечо. А если нет? Психологов, особенно клинических, у нас пока мало.
Бывает, они даже вовремя выявят склонного к суициду, поставят на учет или даже направят на терапию, тот успешно пройдет курс лечения у психиатров, но потом его переводят в обычную камеру. И там он без должного наблюдения через пару дней погибает. За ним надо было бы следить (каждые 15 минут смотреть в глазок двери камеры), а сотрудников для этого недостаточно.
— Как произошло два трагических случая в одной и той же камере в психбольнице «Бутырки»? Это феномен?
— Расскажу историю. Несколько лет назад был случай — прибыл этап осужденных, и в течение суток случилось пять добровольных смертей. Там было несколько причин, но сработал эффект подражания. Это своего рода психоз. Если достает веревку один, то где-то рядом, как правило, то же самое хочет сделать другой, третий. Примерно то же самое произошло в «Бутырке».
— Но не должны ли были сотрудники психбольницы «Бутырки» расселить камеру, где только случилось ЧП? Они ведь вместо этого на место «убывшего» тут же подселили заключенного. И как результат: через несколько часов — новое ЧП!
— На мой взгляд, должны были. Может, не было свободных камер или еще что. В любом случае жаль, что с теми, кто был свидетелями трагедии, не провели беседу специалисты. Они бы, возможно, предотвратили повторение трагедии.
Если вовремя выявить суицидальное состояние и если психолог профессионал, то он за одну только беседу может вытащить человека. Но тот ведь должен еще сам хотеть. Психологическая помощь у нас не является принудительной. Плюс заключенный должен не просто захотеть, а полностью довериться психологу. А это сделать ему порой сложно.
— И можно понять арестантов — где гарантия, что психолог одновременно не является оперативником и не стремится что-то разузнать по уголовному делу?
— Вы точно подметили причину, по которой заключенные боятся раскрыться. И потому важно, чтобы клинический психолог был совершенно самостоятельным, как и вся психологическая служба.
Во ФСИН сегодня 3,3 тысячи психологов. 100 из них сейчас проходят повышение квалификации по специальности «клиническая психология». Еще 200 пройдут в 2018 году. Обучать тюремных психологов будут светила науки, в том числе из Научно-исследовательского психоневрологического института им. Бехтерева. Согласно программе ФСИН, К 2020 году в каждой колонии и каждом СИЗО будет минимум по одному специалисту с образованием клинического психолога.
— В некоторых странах в тюрьмах заключенным проводят медитации, они занимаются випассаной (курс медитаций, основанный на древней технике).
— Когда я пришел во ФСИН пять лет назад, мне запретили произносить слово «медитация». Но сейчас все изменилось. Есть опыт использования медитации для осужденных к пожизненному сроку. Те выходят во время нее на такие глубинные слои психики, что осознают все, раскаиваются, рыдают.
Было несколько случаев, когда мне удавалось излечивать конкретных заключенных (среди них был мужчина, который получил срок за ДТП со смертельным исходом). Душевная боль в процессе легкого транса ушла, и болезнь исчезала, а через некоторое время он даже попал под амнистию!
— Сами тюрьмы у нас выглядят мрачно, даже короткое пребывание там действует на психику угнетающе. Вы давали рекомендации ФСИН по цвету стен камер, размеру окон и т.д.?
— Согласен с вами. Общество шагнуло далеко вперед, а мы все применяем старые методы — гремящие ключи, кандалы, решетки... Но от всего этого не смогли отказаться даже во многих европейских странах, потому что очень затратно. России сложнее всего — у нас огромная территория, большое тюремное население. Но рекомендации мы даем, они потребуют изменения каких-то нормативов. Все это дело будущего.
— Некоторые психологи видят связь между заболеваниями, которые возникают у людей за решеткой, и их психическим состоянием. А вы что думаете?
— Безусловно, она есть. Главная причина возникновения онкологии за решеткой — депрессия. Условия меняются, а человек не хочет выйти за рамки привычного мышления и поведения. Распорядок дня, питание, ограничения и новые обязанности — все в нем вызывает протест. Он это не принимает. Но проявить этот бунт не может. В итоге происходит угнетение иммунной системы, которое приводит к печальным последствиям. Проявляются психосоматические заболевания. Вот потому у людей в СИЗО и колониях случаются инсульты, инфаркты. У тревожных появляется туберкулез.
Совет один: за время следствия нужно настроиться на то, что надо поменять систему стереотипов, расширить восприятие.
— Но ведь не все в колонии болеют. Некоторых не берут никакие напасти. Почему?
— Для тех, кто вырос в криминальных условиях, тюрьма — привычное явление (а может, даже повышение их социального статуса). Вот они ничем не болеют. Обратите внимание на то, что всякие авторитеты туберкулезом не страдают, у них нет инфарктов и инсультов.
— А есть сексуальные расстройства у заключенных?
— Конечно. И мы планируем с этим работать. На самом деле специалист очень быстро может научить, как сохранить сексуальное здоровье. Ведь за решеткой люди бывают по нескольку лет, пока идет суд и следствие, и все это время свидания у них краткосрочные, через стекло.
— Не проще ли разрешить заключенным в СИЗО долгосрочные свидания, чтобы они могли хотя бы раз в месяц проводить ночь с женами (мужьями)?
— Для этого нужны изменения в законодательстве. А мы говорим, как поправить ситуацию в рамках того закона, что есть. Наши психологи проходят курс, который включает в себя профилактику сексуальных расстройств.
