Что творится за высокими стенами женских колоний в России, 33-летняя Галина Воробьева знает не понаслышке. На счету матери троих детей — два срока в Ленинградской и Можайской колониях. Блатные расклады, борьба за выживание, лесбийская любовь и разлука с детьми — лишь малая часть того, что она видела за решеткой. И хотя о своих отсидках заключенные говорят неохотно, Воробьева согласилась побеседовать с «Лентой.ру» и рассказать подробно о жизни в женской колонии.
Галя родилась в Рыбинске, что в Ярославской области. Родители развелись, когда она была совсем маленькой; девочка осталась с матерью. Потом мама умерла, и десятилетняя Галя попала в детский дом. У отца к тому времени была другая семья. В 16 лет Галя Воробьева выпустилась из детского дома со специальностью портной-закройщик, стала жить самостоятельно: тусовки, легкие наркотики, друзья — и никакого контроля. Потом появились героин и амфетамин.
«Меня закрыли»
В жизни каждого наркомана бывают периоды просветления. Я вышла замуж, родила дочь и сына. Но потом срыв, тянет обратно, хочется движухи. Уходила из семьи — вечеринки, тусовки, — потом возвращалась. Две-три недели отсутствия были для меня в порядке вещей. В 2007 году органы опеки лишили меня родительских прав. Мой отец оформил опекунство на моих детей, несмотря на то, что мы не общались. Видимо, у него было чувство вины за то, что отстранился в свое время от моего воспитания. С мужем мы к тому времени уже развелись.
В 2010 году была еще одна попытка начать нормальную жизнь. Я устроилась на работу, попыталась стать нормальным человеком. Перестала колоться, но начала пить. Просто заменила одно другим. Когда выпиваешь, легко заводить новые знакомства. Так у меня появилась компания. Новые друзья воровали, занимались грабежами, мошенничеством. Я тоже начала красть. Очередная пьянка, отобрали у кого-то телефон и деньги, завели дело. Но тогда мне дали шанс — отпустили под подписку о невыезде. А я не оценила этого, прямо под подпиской, в той же компании, снова совершила грабеж — и меня закрыли [арестовали].
В СИЗО провела восемь месяцев. После общения с уголовниками в своей компании я была наслышана про порядки. Есть такое понятие — семейничество: подружилась с двумя сокамерницами, мы вели общее хозяйство, делились продуктами, с остальными были ровные отношения.
«Женщины-зечки — тревожный контингент»
В 2012 году я получила три года, и меня отправили в женскую колонию в Ленинградской области — Ульяновка называется. Женщины вообще сложные создания, а женщины-зечки — это тревожный контингент, психика у всех нарушена. На зоне авторитет у «кратких» — это неоднократно судимые.
Залог успеха на зоне в том, чтобы «хорошо сидеть». А что это значит? Чтоб не наезжала администрация, чтоб ровные отношения с зечками. Ты должна уметь за себя постоять. Я вот уверенная в себе, физического давления на меня было мало, в основном моральный пресс. Напряжение каждый день, потому что каждый день ты должна отстаивать свои права: на место в комнате питания, в каптерке, на розетку, в курилке, ну и так еще по мелочи. Но если рот не открывать, если не можешь отстоять свое мнение, разрулить ситуацию, то тебя чморят. Делают разные пакости: бойкот процветает, тебе говорят все, что о тебе думают, могут подложить запрещенку — духи, цветные вещи. На воле это мелочи, а там это взыскание, и если его получишь, то уже не можешь выйти по УДО. А выйти все стремятся. Но если ты чмо, то сами зеки будут ставить тебе палки в колеса.
Вышла из карантина, мне выдали форму 52 размера, а я ношу 44-й. Это пиджак-юбка, пиджак-брюки. Одна дама предложила мне ушить форму за блок сигарет и стограммовую банку кофе. Отдала ей форму, а она «задинамила»: две недели я не могла ее найти, потом наконец-то отловила в курилке и вежливо спрашиваю: «Что за дела?» Она давно сидела и, видимо, решила на новенькой отработаться. Ответила мне: «Ты кто такая? Иди гуляй». Годы общения с уголовниками и наркоманами на мне сказались, и я надавала ей. Через пару часов дамочка принесла мне ушитую форму и вернула сигареты. Так я получила свое первое взыскание.
Мне повезло очень сильно: наш бригадир Яна, которая 16 лет отсидела, оказалась моей землячкой. Есть негласное правило: земляки помогают друг другу. Она грамотно руководила, могла договориться с администрацией, все к ней шли за помощью, хоть она и строгая была.
Я еще в карантине была, мне прислали посылку: сапоги, цветные кофты, термо- и корректирующее белье. Хоть ты и на зоне, но хочется минимального комфорта и красоты, а в колонии ходят только в форме — платок, пальто и обувь. Но кто давно сидит и у администрации на хорошем счету, имеют послабление: они могут носить одежду и обувь неустановленного образца. Я обратилась к Яне за помощью, и через некоторое время мне, новичку, разрешили носить свои сапоги и водолазку с блестками. Еще Яна помогла мне с работой. Сначала меня распределили на швейное производство, но там платили копейки — 300-400 рублей в месяц. А потом Яна устроила меня на вольное производство, которое было на территории нашей колонии. Там производили пластмассовые изделия. Зарплата уже 2000 рублей в месяц плюс бонусы за переработку — сигареты и кофе, а это ценный товар в колонии, которым все можно оплатить.
«Забычила — и получился разбой»
Я вышла из Ульяновки в январе 2015 года с настроем, что сидеть больше не хочу. Вернулась в Рыбинск и устроилась на работу официанткой. Директор кафе лояльно отнесся к моей судимости. Все было хорошо. Познакомилась с молодым человеком. Забеременела, потом выяснилось, что он наркоман. Завязать у него не получилось, и мы расстались. Однажды с подружкой поехала в гости, опять пьянка. Видимо, тюремные устои дали о себе знать.
Забычила — и получился разбой. В том же 2015-м мне дали 2,5 года. Мой начальник просил за меня и соседи, поэтому получила по минимуму. Прокурор просил пять лет. Приехала в Можайскую колонию с огромным животом: 36 недель срока. Сама волокла два тяжеленных чемодана, никто из сотрудников не помог. С нами были еще две мамочки с младенцами: одному три месяца, другому девять. Сотрудницы у них молча забрали детей, они спрашивают — куда? Те ответили им по-хамски. Сразу поняла, что здесь все будет очень жестко.
После родов я стала работать нянечкой в доме ребенка при колонии. Декретный отпуск 71 день. У меня были 15 новорожденных, я буквально выползала с работы. Малыши постоянно плачут, потому что голодные, морально очень тяжело. Даже не было возможности увидеть своего ребенка. Впервые сына увидела через четыре месяца.
В Можайке с 2010 года зечки жили вместе с детьми, но потом из-за какой-то инфекции детки стали умирать, и корпус совместного пребывания закрыли. В 2012 году его открыли, но мамочки все равно не жили с детьми. И вот мы — десять мамок — стали ходить к администрации и выбивать совместное проживание. Писали жалобы президенту, уполномоченному по правам человека, по правам ребенка. У меня была подруга Юля, она юридически подкована была — адвокат, помогала нам.
Большинство наших жалоб не уходили из колонии, администрация все время придумывала разные отмазки — просто им не хотелось брать ответственность: это же постоянные проверки, излишнее внимание к колонии. Нас прятали от проверяющих, когда приезжали представители общественной наблюдательной комиссии (ОНК), чтобы мы не жаловались им. Мы, в свою очередь, шли на шантаж, что все расскажем про здешние порядки, если нам не разрешат жить с детьми. В итоге, когда моему Матвею исполнилось восемь месяцев, мы стали жить вместе.
Ничего слаще морковки мой сын не видел. Я была в постоянном поиске вкусняшек для него, витаминов. Конфеты, печенье, фрукты — все под запретом. Можно только то, что в официальном меню, а там только зеленое яблоко. Когда я в первый раз дала ему банан — Матвею было полтора года, — он не знал, что с ним делать. Раз в полгода подруга присылала посылку, а там дефицит: влажные салфетки, подгузники, игрушки.
Когда смотришь на своего ребенка и понимаешь, что ты не можешь ему ничего дать, — это убивает. То, что я родила его в колонии, очень на меня повлияло, я переосмыслила тогда всю свою жизнь. Хочется компенсировать ему все, чтобы Матвей не вспоминал, где он родился.
Потом я опять пошла по кабинетам, требовала изменить методы лечения. Там ужасное медицинское обслуживание, детей закалывают антибиотиками. Когда один заболел, его не изолируют из группы, и он заражает остальных. Сразу всех начинают колоть серьезными препаратами, даже новорожденных. У меня сын теперь как наркоман, его никакие щадящие лекарства не берут, потому что в Можайке их подсадили на Цефтриаксон — антибиотик широкого спектра действия.
У меня на руках восьмимесячная девочка начинала орать, когда приходила медсестра с уколами. Она ее узнавала и понимала, что сейчас будет больно, вцеплялась своими ручками в меня. Этого не забыть никогда!
С этой системой ничего сделать нельзя. Сотрудники тебе говорят: а ты чем думала, когда беременная совершала преступления? И ты не можешь ничего им сказать, потому что это действительно так. Начинаешь объяснять, что это же дети, а тебе говорят: это дети зечек. Какое отношение к нам — спецконтингенту, такое же и к нашим детям. Осознание того, что ты бессильна, очень угнетает.
«Я не в лесбийской теме»
В Ульяновке страсти кипели. А вот Можайская — это колония нравов. За лесбиянство, назовем вещи своими именами, строго наказывали, и там этого было очень мало. Оно присутствовало, но скрыто, завуалировано, напоказ ничего не выставлялось. Если женщины и жили какими-то отношениями, то об этом знал очень узкий круг. А в питерской колонии все это процветало. Все три года там я была в шоке. Знаки внимания — записки, подарки — все как в отношениях мужчины и женщины, за тобой начинают ухаживать, но как-то сложнее и страшнее.
Я, как только попала в колонию, заметила, что одна дама в столовой стала пристально на меня смотреть на обедах. Постоянно ощущала ее пристальный взгляд. Однажды утром на своей тумбочке я нашла горячий кофе, шоколадку и записку. Там было написано: давай пообщаемся. Я поспрашивала девочек, кто принес. И они сказали, что эта женщина. Я встретила ее в курилке и объяснила, что не стоит мне уделять внимание — я не в лесбийской теме. Но она еще полгода проявляла настойчивость, дарила презенты: открытка, гель для душа, какая-то цветная футболка в подарочной упаковке, духи даже, которые в колонии запрещены.
В этой каше варились все подряд, вне зависимости от длительности срока, просто природа брала свое, но для меня это неприемлемо. Я воспитана так, что отношения только с мужчинами. Если вам нравится — занимайтесь, но без меня. Уединялись по-разному: ширмовали шконарь (завешивали простынями первый этаж двухъярусной кровати), на заводе в потаенных местечках... Все понимали, терпели, не обращали внимания. Я, когда видела, не молчала, плевалась.
В питерской колонии, конечно же, наказывали за лесбиянство, и жестко: сажали в ШИЗО, накладывали взыскание. Но все равно там было какое-то человеческое отношение к заключенным. Я это поняла, попав в Можайскую колонию. Там лютые женщины работают. В Ульяновке с начальницей отряда у нас были приятельские отношения, она жила жизнью своих подопечных. У нее 130 человек, и она в курсе жизненной ситуации каждой из них. Мы звали ее мама. Там администрация стимулировала к УДО: если на 100 процентов выкладываешься на работе, участвуешь в самодеятельности, не нарушаешь режим, то получаешь поощрения, благодарности и выходишь по УДО. Поэтому там мало стукачей — нет в них нужды.
В Можайке все по-другому. Там зек «крепит» зека. Что это значит? Стукачество. Внутренний настрой очень злой. Зечки работают, пляшут, вышивают крестиком, но благодарности никому не раздают. Там вообще не выходят по УДО.
«Не имею права опускаться»
13 ноября 2017 года мы вместе с Матвеем освободились, ему было два года и один месяц. До заключения у меня были две комнаты в четырехкомнатной коммуналке. Соседка-бабушка умерла, пока я сидела, а ее дочь продала ее долю. Новые хозяева весь строительный мусор, весь хлам свалили в мои комнаты, в них обвалился потолок, были выбиты окна, сейчас они непригодны для житья. Нужны средства на ремонт, их у меня нет. Первые месяцы мы с сыном жили в кризисном центре, там я прошла реабилитационную программу, чтобы избавиться от тюремных привычек.
Сейчас нас приютила подруга. Планов много, хочется жить нормально, как обычный человек, водить ребенка в садик, работать. Хочу восстановить связи с родственниками, со старшими детьми, восстановить родительские права. Я должна дать Матвею все, чтобы он рос нормально. Дрянь я редкостная, надо было отсидеть два срока, чтобы понять и оценить то, что мне было дано. Теперь я не имею права опускаться. Конечно, я все это заслужила, но есть такая категория людей, которые не осудят, поднимут с земли. Незнакомые люди проявили к нам заботу, внимание и сочувствие. Я им очень благодарна.
***
Галина — одна из участниц проекта «Возрождение», проводимого благотворительным фондом «Протяни руку» совместно с фондом президентских грантов. Проект направлен на адаптацию женщин, освободившихся из мест лишения свободы, в самый трудный для них период — в первые месяцы на воле.
