А. Соломин― 15 часов и 5 минут в российской столице. Всем здравствуйте. В эфире радиостанция «Эхо Москвы», Ютюб-канал «Эхо Москвы» и канал «Эхо Москвы» в Яндекс.Эфире. Мы начинаем программу «Персонально ваш». Меня зовут Алексей Соломин. Сегодня наш гость – журналист МК, член СПЧ при президенте России Ева Меркачева. Ева, приветствую вас.
Е. Меркачева― Здравствуйте.
А. Соломин― И член ОНК.
Е. Меркачева― Да.
А. Соломин― Скажите, пожалуйста… Естественно, сейчас все говорят о Михаиле Ефремове, его первых днях, проведенных пока еще не в колонии, а в СИЗО. Много слухов по этому поводу ходит. Вот я сознательно не буду останавливаться на подробностях, что там у него в передачках и таких каких-то вещах бытовых, но несколько вопросов хочется прояснить. Во-первых, действительно ли он все-таки снова отказался от адвоката? Что там произошло с защитником Эльманом Пашаевым?
Е. Меркачева― Вы знаете, когда мы заходили в СИЗО, мы прямо на КПП встретили Пашаева. Он шел радостный, довольный, счастливый. Сам Ефремов при этом был в жутком расположении духа. Он был такой печальный, я бы сказала. И он нам сказал фразу такую, что адвокат его подставил. Вот это я прямо цитирую его дословно. Ему кажется, что подставил на эти самые 8 лет; адвокат говорил, будет по-другому, а оказалось все гораздо печальнее.
Как мы поняли, Ефремов, на самом деле, изучил практику по таким делам. И он рассчитывал на гораздо более мягкий срок наказания. И вообще, мне показалось, что у него некое такое спутанное сознание произошло. Потому что, с одной стороны, адвоката Пашаева рекомендовали какие-то уважаемые люди и за него была его супруга (а супруге он доверяет безмерно, как мы поняли), а с другой стороны, он понимал, он смотрел телевизор, он был в курсе тех обсуждений, которые велись, и общественного осуждения, порицания.
И поэтому, наверное, вот эти скачки какие-то его настроения, которые отражались в поведении – то признавал вину, то не признавал, то каялся, то, наоборот, как-то ерничал. Все это, наверное, связано вот с этим диссонансом. Произошло как раздвоение личности. Одну реальность формировал адвокат Пашаев. Это одна была реальность. Может быть, еще кто-то ему там подыгрывал. Совершенно другая реальность – это общественное мнение, это мы с вами, журналисты, которые обсуждали это, которые как-то думали. Ну и эксперты, которым тоже очень странным казалось поведение.
Я недавно была в колонии-поселении в Зеленограде, где сидят люди за подобные ДТП, совершенные в Москве и в Московской области. И там их большое количество. Сроки у них – от 3,5 лет до 5. И это колония-поселение, откуда можно выходить на выходные, где разрешается в отпуск. Даже есть случаи проживания недалеко от колонии в съемной квартире вместе с семьей.
А. Соломин― Больше на ссылку похоже, да?
Е. Меркачева― Ну да, что-то в этом духе. И при этом все они наблюдают, конечно же, за тем, что происходит. Они смотрят телевизор – это не возбраняется. Разумеется, они в курсе. Особенно те, как их называют, ДТПшники, которые сидят по таким же случаям, они удивлялись поведению Ефремова и его адвоката. Ведь по закону, – они это точно уже знают, и, собственно, юристы так и говорят, – если бы он сразу признал вину и пошел бы на досудебное соглашение, ему не могли бы дать больше 2⁄3 от минимального срока. Соответственно, это получается как раз те самые 3,5 года. И при этом режим – колония-поселение. А он сделал все для того, чтобы не попасть туда. Эту фразу нам даже сказал один из руководителей.
А. Соломин― То есть правильно я понимаю, когда Михаил Ефремов говорит, что адвокат его подставил, он имеет в виду, что стратегия защиты, которую избрал адвокат, оказалась неверной?
Е. Меркачева― Да. Ну мы это все видим. Это даже, мне кажется, очевидно ребенку. Потому что 8 лет колонии общего режима – это достаточно много. Но мы, конечно же, не берем сейчас во внимание, что сам Ефремов вел себя не очень достойным образом. По этому поводу много отдельно говорили. Мы просто думаем, что, возможно, и его поведение было вызвано тем, что он полагал, так надо. Может быть, ему внушали. Я повторюсь, у меня ощущение такое, что как раздвоение личности у него произошло. Он сейчас пытается собраться, пытается проанализировать и понять, что произошло. Он уже понял, что произошло, все очень плохо случилось, что и он, видимо, неправильно вел себя.
Но при этом, конечно же, в большей степени удивляет поведение защитника, а главное, результат не тот, который предсказывал защитник.
А. Соломин― Но я уже успел увидеть в срочных новостях где-то, что Эльман Пашаев опроверг это заявление о том, что тот отказался от адвоката. И я не очень понимаю, сейчас он в каком статусе. Вам известно об этом?
Е. Меркачева― Смотрите, я не знаю, как этот статус. Сам Ефремов считает, что договор они не продлевали на оказание адвокатских услуг. И по идее, он должен был закончиться. Видимо, он заканчивался в момент вынесения приговора. Он говорит: «Я ничего не подписывал больше». Но он не знает, подписывала ли его супруга. И он, вообще, ожидал, что придет другой адвокат. Они якобы все-таки с женой обсуждали. И там он даже назвал пару фамилий. И был действительно очень удивлен, когда пришел все тот же Пашаев и заявил, что он от супруги. То есть Ефремов вообще не понимает сам, что происходит. И он очень нас просил, чтобы с ним связалась каким-то образом супруга.
Но это можно сделать посредством «ФСИН-Письмо», электронная услуга. Обычно доходит очень быстро, потому что цензор быстро читает такое письмо электронное. И там же на этом бланке можно сзади ответ дать, и он тоже быстро этот ответ дойдет. Вот таким образом он, наверное, свяжется и будет хотя понимать, что вообще произошло.
А. Соломин― Еще одно уточнение. Опять же, если вам известно. Сначала, сразу после приговора были слова защиты о том, что защита не будет обжаловать приговор. Пашаев теперь говорит о том, что подал на обжалование приговора. Сам Ефремов, по вашему, может быть, ощущению или, может быть, вам известно, как настроен? Он собирается опротестовывать или уже смирился с тем, что ему дали 8 лет?
Е. Меркачева― Нет, конечно же, он хочет опротестовывать. Конечно же, он считает, что это очень много. Он сказал, что еще в зале суда написал заявление, в котором просил…своего рода жалоба на приговор. Он передал секретарю суда. Я уж не знаю, как это было, правильно оформлено или нет. Если это такая полноценная апелляционная жалоба… А он тоже сам до конца не знает. Поэтому и считает, что это составить должен грамотный адвокат.
Но, по его словам, Пашаев ему заявил, что он сделает это в последний день. То есть апелляцию подать можно в 10-дневный срок. И вот якобы Пашаев говорит, надо подать ее в последний день. А Ефремов говорит: «Разве это правильно? Я считаю, что это неверно». Пашаев его еще убедил, что если они пошлют в последний день письмом, то на почтамте зарегистрируют дату, и дата будет указываться, даже если сама жалоба придет позже. Разумеется, она в тот же день не будет доставлена в суд. Какой-то период требуется, для того чтобы забрали даже судебные исполнители этот документ.
В общем, какая-то опять получается засада. У меня такое ощущение, если будет вот так, как предполагает Ефремов, то, конечно, они просрочат все вот эти максимальные сроки 10-дневные, и тогда уже, конечно, никакой апелляции не будет.
А. Соломин― Смотрите, вот в случае с Ефремовым, вероятно, можно понять, почему он сейчас так расстроен и злится на адвоката. Судя по всему, сам он внутренне убежден, что все-таки он виновен в этом преступлении. И, наверное, логично было бы ему признать это с самого начала. Но, вообще, насколько правильно, вот с вашей точки зрения даже, рассматривать этот вопрос именно так? Вот сейчас нас слушают какие-то люди, которые, не дай бог, конечно, но столкнутся с ситуацией, когда им придется выбирать – признавать свою вину и быстро заканчивать суд, получать не более 2⁄3 или продолжать бороться за себя в суде. Вот как вам видится, как лучше?
Е. Меркачева― Вы знаете, на самом деле, здесь нет никакого противоречия. Если человек на самом деле виновен… Я уверен, Ефремов это знает – ну, есть какие-то объективные доказательства – и понимает ситуацию. Если человек виновен, то проще, конечно, признаться и получить минимальный срок. Если же человек невиновен, пусть он отстаивает свою позицию до конца, даже если будет понимать, ему дадут максимальную планку. Но я считаю, что здесь ни в коем случае сдаваться нельзя. Это, по сути, сделка с собой, сделка с совестью. Идти никогда нельзя.
Но мне казалось, что Ефремов все-таки вину свою признает. И вот сейчас споры идут по поводу того, что, может быть, не в той форме, как-то коряво это сделал. Но мы тем не менее признания слышали. И у нас в законе не установлена какая-то конкретная форма вот этого извинения и признания вины как такого.
А. Соломин― Как особый порядок. Разве нет?
Е. Меркачева― Это когда уже идет суд. С вами согласна, да. Но если на каком-то этапе на особый порядок человек не идет и он уже заявляет о том, что нужны экспертизы дополнительные и так далее, то уже понятно, что это попытка как-то, может быть, смягчить свою участь, что-то доказать. Я считаю, что здесь, наверное, изначально пошли они как раз неправильным путем из-за того, что защита так сработала. И проще было признать вину. Ну мы же видели сами видеодоказательства. Чем потом говорить, что это сфабрикованные какие-то записи, какие-то странные свидетели чтобы появлялись и так далее и так далее. В общем, все это было некрасиво, на наш взгляд.
Я сейчас в данном случае говорю не как правозащитник, не как журналист, а просто как человек, который наблюдал за этой историей. И мне кажется, вся эта некрасивость, вся эта непорядочность, на мой взгляд, это была «заслуга» исключительно защиты.
А. Соломин― Скажите теперь как правозащитник. С вашей точки зрения, защита не имеет права на все законные способы опротестовать предъявленные обвинения – поймать на противоречиях, заставлять обвинение доказывать то, что было совершено преступление именно им?
Е. Меркачева― Защита имеет право и должна это делать. Но защита не должна фальсифицировать какие-то доказательства, защита не должна находить липовых свидетелей и заставлять их дать какие-то показания.
А. Соломин― А здесь это было, да, с вашей точки зрения?
Е. Меркачева― Я не могу сказать, в этом случае как происходило. Потому что, по-хорошему, надо, конечно, разбираться теперь отдельно, вот кто те свидетели, которые говорили, что не он был за рулем. Вообще, эту историю хорошо бы взять вот так в качестве в примера, разобрать буквально по деталям, по косточкам разложить и понять. Потому что здесь речь не о том, на что имеет право защита, на что – не имеет. Любой участник процесса не должен нарушать закон. Если вы представляете липовое какое-то доказательство – это нарушение закона. И у нас есть статья «Фальсификация», у нас есть «Клевета».
Так давайте же разберемся с этой точки зрения. Если кто-то считает, что клеветали на Ефремова, давайте против них возбудим уголовное дело по этой статье. Если кто-то считает, что доказательства были сфальсифицированы в данном случае со стороны следствия, давайте разберем и этот пункт. А то получается, что защита – я не говорю даже в этом деле, а в любом другом – может придумывать все что угодно, может заявлять, что человек в этот момент был на Марсе. Это надо все доказывать. А если они врут, то должны за это привлекаться к ответственности.
Иначе, у нас получается театр. Суд – это не театр, это соревнование, это спор. Но в каждом споре должны быть аргументы. И аргументы не выдуманные, а правдивые. И если кто-то кого-то ловит на лжи, вот здесь это другая уже история.
А. Соломин― Ева Меркачева, я напомню, журналист МК, член Общественной наблюдательной комиссии, член СПЧ при президенте России. Я снова про Ефремова. Уже о его судьбе немного. Есть представление какое-то о том, где он будет находиться, где он, скорее всего, будет отбывать наказание?
Е. Меркачева― Если ничего не произойдет во время апелляции… Апелляции может и срок снизить, и может просто даже изменить режим, не сменяя срока, то есть был общий режим, а станет, например, колония-поселение. Если колония-поселение вдруг – это, конечно, здорово, потому что, повторюсь, это гораздо все мягче – то это Зеленоград. Это единственная у нас в московском регионе колония-поселение.
Если же колония общего режима, то в Москве у нас таких нет. И, соответственно, его отправят в близлежащий регион. В законе это четко сказано, что должна находиться либо в самом месте проживания, либо поблизости. Получается, что поблизости у нас Тверская область, Рязанская область. Вот куда-то туда. Я напомню, что в Рязань отправляли того же Никиту Белых, суд которого проходил в Москве. Улюкаева отправили в Тверскую область, если я не ошибаюсь.
Собственно, вот эти самые близлежащие регионы, куда можно добраться в течение 2-3 часов, они будут претендентами на то, чтобы на какое-то время – ну уже не думаю, что на весь 8-летний срок – приютить Ефремова и заняться его исправлением, как гласит у нас Уголовный кодекс.
А. Соломин― Были сегодня сообщения о том, что он может отбывать наказание, если я не ошибаюсь, в хозчасти СИЗО №5. Вы что-то слышали об этом?
Е. Меркачева― Я об этом не слышала. Но теоретически это возможно.
А. Соломин― А что это такое вообще?
Е. Меркачева― Значит, что это означает. Закон предусматривает возможность заключенному остаться отбывать наказание в СИЗО в отряде хозобслуги. Вообще, в каждом изоляторе есть такие отряды. Они малочисленны – от 20 до 70 человек. И отряды хозобслуги полностью комплектуются только из людей уже осужденных, которым небольшой приговор дал суд. И они что делают – они занимаются тем, что приводят территорию СИЗО в порядок, потому что заключенные это делать не могут. Нельзя открыть камеру и сказать заключенному «выйди, пожалуйста, подмети коридор» или «выйди помой пищеблок», или «разнести пищу».
Всем этим обслуживанием, по сути, таким занимаются именно осужденные отряда хозобслуги. Неслучайно она так и называется. И мы их часто видим. Заходим в СИЗО, видим, люди с вениками метут, что-то чистят, что-то красят, разносят пищу и так далее, и так далее, и так далее. Отряды хозобслуги чаще всего как раз готовят еду. Если среди них есть повар, то он становится поваром изолятора и за качество пищи отвечает.
Но понимаете, в чем проблема, в отряде хозобслуги не оставляют осужденных с большими сроками. Этому много причин. Но мы никого не видели, у кого было 8 лет, и он в отряде хозобслуги все эти 8 лет отбывает. Такого не было. Обычно это 3 года (4 года – максимум). А так это короткие сроки. Для того, чтобы человека просто не везти в регионе, не тратить время на то, чтобы его туда этапировать, а потом обратно этапировать. И поэтому предполагается, что все такие среднестатейники или обвиняемые в преступлениях какой-то небольшой тяжести, они остаются на месте.
У нас есть случаи, когда отряд хозобслуги формировали из людей, которым дал суд полгода всего лишь, кому-то дал 4 месяца. Зачем человека тащить в Калугу или в ту же Тверь на 4 месяца? Он пока доедет, пока этот этап сформируют… Это ж целая процедура. Это близко, но процедура-то целая. И пока обратно, кончатся все эти самые 4 месяца. Зачем? Поэтому его оставляют. Но условия два. Первое – это небольшой срок, а второе – это должно быть преступление небольшой или средней тяжести. У Ефремова тяжкое преступление, получается. Срок-то у него какой…
А. Соломин― 8 лет, да.
Е. Меркачева― Да.
А. Соломин― По первым опять же сообщениям об условиях содержания, Ефремов пока что в СИЗО. Говорят, что СИЗО у него достаточно хорошее, вроде бы жалоб у него особых нет. А это сейчас говорит уже о некой избранности, исключительности что ли Ефремова, что он все-таки VIP-клиент?
Е. Меркачева― Ну нет, конечно. В СИЗО попасть достаточно просто. Я бы сказала, наверное, что особое какое-то отношение, если бы поместили его в «Кремлевский централ». Это действительно небольшой изолятор. Он рассчитан меньше чем на 100 заключенных. Он прямо вообще такой кулуарный, я бы сказала. И вот туда чаще всего помещают предпринимателей, людей по каким-то экономическим преступлениям, оказавшимся там, либо таких особых персонажей, которые требует к себе особого внимания.
И в «Кремлевский централ» невозможно пронести ни мобильный телефон… Ну там все очень строго. Это такое малое «Лефортово». Но «Лефортово» прям совсем для госпреступников. А здесь такие больше экономические персонажи. Хотя в «Кремлевском централе», например, есть люди, обвиняемые в том, что они возглавляют преступные сообщества, то есть «вор в законе» и так далее.
А пятое СИЗО совершенно простое в этом смысле. Туда всех подряд. Оно большое, во-первых. Там есть блок для несовершеннолетних ребят (их чуть больше 20 человек). И оно совершенно такое все вперемешку – и иностранцы там есть, и есть такие с легкими статьями, есть и с тяжкими статьями. В общем, все вместе. Единственное, конечно, что когда их формируют по камерам, подбирают, чтобы обвиняемые в преступлениях тяжких были отдельно, обвиняемые в легких – отдельно, рецидивисты – в одной камере, первоходы – в другой. Но это нормальное явление.
Само СИЗО когда-то было лучшим. Объяснялось это тем, что оно очень близко расположено к Управлению ФСИН, в шаговой доступности. По сути, начальник, главный тюремщик Москвы может каждый день туда ходить хоть 5 раз в день. Вышел на обед или с обеда, с утра зашел, посмотрел, порядок есть или нет.
Потом у нас было очень много претензий к этому СИЗО. Это СИЗО стало одним из самых коммерческих. Был такой период. И нам адвокаты заявляли: «Слушайте, какое безобразие! Там такие ценники…». Я говорю: «Какие?» Они рассказывали, что там чтобы телефон пронести – понятно, что это незаконно, но тем не менее такая услуга существовала – требовали 100 тысяч рублей и больше. Хотя в других изоляторах Москвы ценник был в 2-3 раза меньше. Ну и так далее.
Вообще, говорили, что туда можно пронести все что угодно, вообще все. Но вопрос в том, сколько это стоит. И нам как-то говорили про то, что… Я вот боюсь ошибиться, кто все-таки был этот персонаж, но тем не менее нам говорили про то, что ему предлагали телефон мобильный за миллион рублей. То есть поскольку человек был очень богатый, видимо, кто-то из сотрудников сказал: «Хотите? Давайте миллион. Мы вам пронесем».
Но это было тогда. Всегда в таких историях все заканчивается плохо. Случилась трагедия с Евдокимовым, – это исполнительный директор «Роскосмоса», – которого нашли в одной из камер мертвым. Целая история была с этим связана. Я помню, была на следующий день после это трагедии. Там все в крови. Следственный комитет долго разбирался, сам он, не сам. Были разные мнения. Я все равно считаю, что, скорее всего, конечно, он сам, но что его довели специально, в том числе особые, скажем так, сокамерники, которых туда подсадили. Причем накануне того, как все это случилось, его пересадили в камеру, где не было видеонаблюдения. То есть до этого все было, а после – не было.
Я читала показания его супруги, которая рассказывала, что он ей сообщал, он ей звонил с мобильника из камеры и сказал: «Дорогая, все в порядке. У меня тут есть телефон. Вообще, здесь можно и алкоголь приобрести. Вообще, тут можно практически все, — говорил он, — ну и главное – порешать можно вопрос с уголовным делом». И просил ее перечислить какую-то сумму достаточно серьезную на определенные счета.
И после этого произошла своего рода революция. Пришел новый начальник. Они сказали, что везде поставят видеонаблюдение, чтобы невозможен был вывод из камеры в камеру просто так, чтобы все просматривалось. И на сегодняшний день там видеонаблюдением оснащено все, насколько я поняла. Но не везде оно до конца еще подключено к общей станции, скажем так. Но в большинстве камер видео есть. И везде, где будет Ефремов, там будут за ним наблюдать. Соответственно, вообще любой его вывод, все будет фиксироваться. Ничего такого не должно произойти с ним страшного.
А. Соломин― Система видеонаблюдения везде в камерах в Москве, вы имеете в виду, или вообще вся система ФСИН сейчас так?
Е. Меркачева― В этом СИЗО. А вообще, да, по идее, система видеонаблюдения должна быть в каждой камере каждого СИЗО. Но это не всегда так. В том числе потому, что там не хватает средств на закупку. Но стараются. И когда персонажи такие, которых «резонансники» часто называют, когда подобного рода люди оказываются в изоляторе, их стараются посадить в камеру с видео.
И если мы только видим, что такого наблюдения нет, у нас сразу закрадываются подозрения, что что-то с ним происходит – либо на него давят, либо с него вымогают, либо могут организовать какую-то трагичную случайность ему типа того, что произошло с Ефремовым. Но в последнее время такого не было. Я надеюсь, что не будет. Хотя понятно, что инциденты случаются.
Вот у нас недавно побили в СИЗО, в другом правда, заключенного. Мы считаем, что избили. И он в больнице скончался. Но это сделали сокамерники. Нам всегда на это отвечают, что камеры тяжелые, особенно где рецидивисты сидят, за каждое слово приходится отвечать, поэтому они могут на кого-то напасть, особенно если там перейдут в какой-то разряд – опущенных и так далее. К сожалению, все это существует.
И тут просто нужно, во-первых, наблюдать за такими камерами и видео. Здесь вся видеофиксация. Четко можно было проследить, вот что с ним было – как он упал со второго яруса кровати, кто бил конкретно. Чтобы все это было понятно и можно было этих конкретных людей наказать. А не так, чтобы потом списать просто на то, что он упал с яруса.
А. Соломин― Поправляет нас Алексей из Москвы: «Мнение о том, что малые сроки в отряде хозобслуживания – это неверно. Я отбывал в СИЗО один. Там были люди со сроками 6-7 лет за особо тяжкие преступления». А вообще можно, с вашей точки зрения, за деньги добиться себе какого-то более легкого? Если это более легкое. Я не знаю. У меня нет возможности сравнивать.
Е. Меркачева― Я считаю, что коррупцию победить невозможно. Здесь только вариант, когда абсолютно все действительно под видео, когда каждый шаг регламентируют чем-то. Но в СИЗО это нереально. И это невозможно проследить. То есть какой-то период, например, в СИЗО не берут денег, никого подкупить невозможно. Потом найдется рано или поздно сотрудник, у которого тяжело материальное положение и который согласится пронести наркотики или что-то еще.
Мы же видим эти истории постоянно. У нас и медсестра проносила наркотики в «Матросскую тишину», у нас просто какие-то сотрудники… Про телефоны я не говорю. Каждый раз нас уверяют, вот изъяли телефоны в камере в таком-то количестве. Слушайте, ну телефоны не берутся ниоткуда. Телефоны проносят сами сотрудники, которые потом же эти телефоны и изымают. Либо же одни приносят, вторые изымают, либо же те же самые люди.
Мне, например, один заключенный рассказывал, что был случай, когда один инспектор сначала телефон приносил ему за деньги, потом его изымал, потом через какое-то время этот же телефон и проносил. Он говорит: «Я его покупаю уже третий раз». То есть он его то заберет, то принесет. Ну что тут скажешь… Я ничего не исключаю. Это человеческий фактор.
А. Соломин― А жаловаться они не могут на сотрудников СИЗО?
Е. Меркачева― Ну тогда он не увидит телефон. А он же хочет телефон. Телефон – запрещенный предмет. Если бы телефоны просто были разрешены, проблем не было бы.
А. Соломин― Но он же понимает в какой-то момент, наверное, что его просто используют.
Е. Меркачева― Конечно понимает. Но человек, наверное, соглашается платить. Вот каждый раз он: «Ну ладно. А что делать… Я буду платить, зато у меня будет связь». Поверьте, связь в СИЗО – зачастую для арестанта это жизнь. И я знала случаи, когда связь спасала людей, особенно когда у них какая-то была там непонятная история. И вовремя пронесенный телефон позволял ему связаться с родными и сказать, например, что его кто-то прессует, допустим, из следователей. В общем, по-разному. Попросить адвоката, например, или сказать, что ему срочно нужны лекарства. По-другому он не мог это передать. Ну, всякое бывает.
Я за то, чтобы легализовать всю связь. Надеюсь, когда-нибудь это время придет. И пусть бы стояли в каждом коридоре таксоматы бесплатные, и заключенные могли бы выходить и звонить столько, сколько им нужно. Я считаю, что это правильно.
А. Соломин― Ева Меркачева, журналист МК, член ОНК и член СПЧ при президенте России. Мы сейчас сделаем короткий перерыв для новостей и рекламы. Меня зовут Алексей Соломин.
НОВОСТИ / РЕКЛАМА
А. Соломин― 15.33. Мы продолжаем прямой эфир на радио «Эхо Москвы», YouTube-канале «Эха Москвы» и канале «Эха Москвы» в Яндекс.эфире. Всем, кто нас смотрит: обязательно участвовуйте в беседе, пишите свои комментарии или на +7-985-970-45-45, или в чате в YouTube. Меня зовут Алексей Соломин. И сегодня наш гость, гость программы «Персонально ваш» — журналист «МК», член СПЧ при президенте России, член ОНК Ева Меркачева.
Ева, еще один вопрос по Ефремову. Вообще человек такой творческий, человек известный, в общем-то, не знаю, есть ли у него степень народного артиста, но такой по-настоящему народный артист — какова его судьба в колонии, как вам кажется?
Е. Меркачева― Все, понятно, ожидают, что он возглавит какой-нибудь театральный кружок или создаст целую театральную студию. У нас практически в каждой колонии есть клубы. Но так, чтобы там был полноценный театр — это всё-таки не везде.
В качестве примера приведу одного режиссера театра (это был малоизвестный театр), который, попав в колонию, тоже создал там театр. И даже потом, когда освободился, он остался в том поселении, где расположена колония, и уже для поселка создал театр. То есть он всё время, где бы ни находился, создавал театры, и заключение не стало исключением. Хочется верить, что то же самое произойдет с Ефремовым.
Во-первых, это всегда интересно. Осужденные любят творчество. Зачастую для них оно спасение, такая отдушина. Вы представляете: целый день сидеть или работать. Это бесконечное производство. Чаще всего они шьют и больше ничего. Это очень нудно. А тут театр, творчество. Поверьте мне, даже старые рецидивисты мечтают сыграть какого-нибудь героя Шекспира. Я думаю, тут могли бы получаться просто какие-то умопомрачительные спектакли. И всё это мог бы поставить Ефремов.
А. Соломин― То есть они хотят не только смотреть, но и поучаствовать.
Е. Меркачева― Конечно, они все хотят. Я разговаривала с одним авторитетным, который говорил, что он мечтает о том, чтобы сыграть в каком-нибудь театре. У них тогда в колонии строгого режима театра не было. Он говорил: «Как бы это вообще закрепить законодательно, чтобы в каждой колонии был театр, и это было бы требованием».
А. Соломин― Правильно я понимаю, что у Михаила Ефремова это, возможно, будет его основной работой — руководство этим театром? Или они всё-таки сначала шьют варежки, а потом в свободное время занимаются?
Е. Меркачева― На самом деле есть два варианта. Первый вариант — когда театр в свободное время, это исключительно творчество. Либо же можно на самом деле работать в театре так же, как в библиотеке. Мы помним Никиту Белых. Он даже получал деньги, неплохую зарплату в 11 тыс. рублей. Точно так же, если бы Ефремов создал свою театральную студию, он вполне мог бы там получать небольшую зарплату.
А. Соломин― Вот вы говорите о том, чем он будет занят. А отношения? Он же всё равно будет жить, наверное, в общей — как они там называются? Не казармы, а где они спят.
Е. Меркачева― Это общежития, по типу общежитий. Некоторые называют их казармами. Всё зависит от него самого. Понимаете, когда человек оказывается за решеткой, он должен находиться в таком состоянии, когда он снимает с себя все регалии, снимает с себя все свои заслуги. По сути, он должен прийти туда голым — условно говоря, голым. Каждый ли так сможет — не знаю.
У нас были случаи, когда академики прекрасно уживались только потому, что они не читали там нотаций и какому-нибудь убийце с большим сроком не говорили, что он неправильно живет. У нас были генералы, которые, оказавшись за решеткой, прекрасно соседствовали с людьми в звании прапорщика. Просто есть особые колонии для совершивших преступления сотрудников правоохранительных органов. Вот там они все равны, повторюсь.
Если Ефремов не будет играть в игру «я известный, знаменитый, популярный, и меня все должны любить», то я думаю, что он снискает уважение. Сам по себе он человек обаятельный. Если он в хорошем расположении духа, он может заговорить, заболтать. Люди любят слушать стихи, а он, насколько я понимаю, читать наизусть поэмы и всё это дело рассказывать. Ему это нравится, это его конек.
Если он будет с ними общаться по-простому, я думаю, у него всё получится. Хотя сутки — это не показатель, пока он общается нормально и с сокамерниками, и с сотрудниками. С нами он нормально общался.
То есть я знаю, как может быть по-другому. Я помню одного бывшего министра. Когда его привели в камеру, он не слез с нар, общаясь с нами, и не стянул капюшон из головы. Это был такой уровень снобизма. Человек это показывает.
А. Соломин― А вы не хотите сказать, что это был за министр?
Е. Меркачева― Не скажу, кто это был. Мало ли, вдруг он скажет, что у него просто было плохое настроение, и он всех в этот момент ненавидел.
А. Соломин― Он каждый раз с вами так общался?
Е. Меркачева― Вы знаете, один человек. Например, Улюкаев общался совершенно по-простому.
А. Соломин― То есть вы методом исключения — у нас не так много бывших министров сидящих — выяснили…
Е. Меркачева― Да, совершенно по-простому говорил. Ефремов точно так же, по-простому. Но отвечал он зачастую многосложно. Я так понимаю, что это как раз связано с его душевным состоянием. Ему не очень просто всё дается. Но по крайней мере, даже на элементарные вопросы о будущем он мог говорить то, что думает. Не пытается что-то из себя мнить, не пытается делать из себя жертву. То есть он просто констатирует факт про адвоката, если мы вернемся к нему, но не делает из себя жертву, театрально не разыгрывает, что всё пропало, его обманули, закопали. Вот этого всего не было. Правда, всё было очень просто.
И сотрудники говорят, что по крайней мере за сутки то, как он себя проявил, с ним не будет никаких проблем. Он всё выполнял четко. Сказано «руки за спину» — некоторые ведь изображают из себя, что принципиально не будут руки за спину. Это действительно сложно — ходить с руками за спиной.
А. Соломин― Действительно, последний вопрос, чтобы успеть обсудить и других известных сидельцев. Михаил Ефремов — известный человек. Сейчас внимание общественности приковано к его делу. Наверняка за ним будет очень серьезное наблюдение, когда он будет уже сидеть в колонии после апелляции. Вот этот надзор, чтобы с ним, может быть, ничего не случилось, чтобы его там не обидели — как вам кажется, он скорее будет мешать Ефремову, или всё-таки скажется положительно, действительно будет такой предохранительной вещью?
Е. Меркачева― Я думаю, положительно. Почему — потому что люди известные, знаменитые и богатые чаще всего становятся объектом прессинга, объектом давления, потому что бывает много интересантов. Кто-то там, может быть, постарается что-то у них выкрутить, вычудить. Кто-то постарается надавить, чтобы они заплатили. На самом деле тому масса примеров. Поэтому общественный контроль здесь очень важен и нужен.
А. Соломин― Ева Меркачева, член СПЧ при президенте России, член ОНК и журналист «Московского комсомольца». Кстати, пользуясь случаем, я хотел порекомендовать: есть замечательный документальный фильм Анастасии Мирошниченко. Он называется «Дебют». Это белорусская режиссер. Речь идет о театральном кружке в белорусской колонии, причем женской колонии. Но я думаю, что с точки зрения проблемы, темы здесь вообще принципиальной разницы нет. Фильм очень трогательный и очень хороший.
Я хотел спросить вас про Ивана Сафронова. В каком он сейчас состоянии? Когда вы последний раз его видели? Что с ним происходит?
Е. Меркачева― Мы видели его на этих выходных. Общались мы долго. С Ваней всегда приятно общаться, потому что он в этом смысле такой легкий. Понятно, что он осознает и тяжесть, и саму ужасную ситуацию, но тем не менее, он как-то держится действительно молодцом. Это поразительно.
У нас было столько много вопросов по поводу его прически. Она такая забавная, он так постригся. По сути, там, в Лефортово, нет парикмахера, поэтому заключенные стригут себя сами. Уж не знаю, кто придумал эту прическу. Это что-то вроде ирокеза — даже словом не описать, но такая веселая, забавная.
Ваня говорит, что у него установились отличные отношения с сокамерником, и вообще он старается максимально полезно проводить время в неволе. Пишет письма. У него была огромная мозоль на пальце. Он показывает нам. Мы говорим: «Что это?». — «Вот, ручкой пишу». Мы же все, конечно, отучились от того, чтобы этим заниматься — компьютер, гаджеты. А тут это единственный доступный способ написать письмо, зафиксировать что-то у себя в своем дневнике. Электронных дневников нет.
Он читает, рассказывал нам про книги, пишет, отвечает на письма и, в общем, старается, я так понимаю, выстроить линию защиты, потому что ситуация у него непростая. По крайней мере, что из такого хорошего? К нему даже пустили адвокатов, разрешили пообщаться без стекла. Хотя ко всем остальным они приходят и общаются за стеклом.
А. Соломин― Вы имеете в виду тех, кто по делам такого класса?
Е. Меркачева― Нет, всем.
А. Соломин― А, из-за коронавируса?
Е. Меркачева― Да, меры из-за карантина. В основном общаются через стекло. Делают редкие исключения. Вот ему сделали, он пообщался с адвокатом без стекла. Это всегда совершенно другое общение, когда можно что-то шепнуть на ухо.
А. Соломин― У него ведь были простудные признаки, признаки ОРВИ некоторое время назад.
Е. Меркачева― Да, но это оказалась совершенно банальная простуда. Он сам считает, что это оттого, что он открыл окно и спал под этим окном. Собственно, потому горло у него и заболело.
А. Соломин― А вообще ситуация с ковидом в СИЗО — она сейчас какая?
Е. Меркачева― Они стабильно держат ее под контролем. По моим данным, у нас, получается, только 1 заключенный умер от ковида — это киллер одной из ОПГ. Я как-то про него рассказывала. По крайней мере, он обвинялся в таком тяжком преступлении. Первоначально его несколько раз перевозили в гражданскую больницу. В том числе он лежал на аппарате искусственной вентиляции легких. Вроде бы потом ему стали легче, его отвезли обратно в СИЗО, в камеру. Но потом вернули в больницу, где он и скончался, увы.
А. Соломин― По-моему, братья Магомедовы болели ковидом. Или один из братьев. Так, у нас зависла картинка. Сейчас я попрошу коллег попробовать переподключиться. Я напомню, что в эфире радиостанции «Эхо Москвы» программа «Персонально ваш». В гостях у нас Ева Меркачева, журналист «Московского комсомольца», член СПЧ — Совета по правам человека при президенте России, и член Общественной наблюдательной комиссии. Собственно, по последней линии мы сегодня в основном и разговариваем. Ева, вы к нам вернулись? Слышите меня?
Е. Меркачева― Да, я здесь.
А. Соломин― Всё отлично. Связь немножко побарахлила, сейчас всё в порядке. Я спросил вас по поводу братьев Магомедовых.
Е. Меркачева― Да, один из братьев был госпитализирован в больницу «Матросской тишины» из Лефортова с положительным тестом на коронавирус. Однако в «Матросской тишине» его стали лечить антибиотиками, на какой-то день снова взяли тест, и тест сказал, что никакого коронавируса не было. Вот чему верить? Тем первым тестам, или тестам, которые были сделаны после антибиотикотерапии? Тут очень сложно. В итоге его выписали и сказали: типа, не было у него никакого коронавируса. Хотя легкие у него пострадали.
И таких примеров масса. Понимаете, берут один тест — он положительный, второй отрицательный. Очень странные все эти тесты. Там есть целая система. Понятно, что не всегда соблюдаются правила, как брать эти тесты.
А. Соломин― А если возникло подозрение на одного из заключенных — они же вместе живут, то какой порядок? Его сразу изолируют? Есть возможность его изолировать? И что бывает с остальными?
Е. Меркачева― Да, по идее, сразу должны изолировать в специальную камеру. Или же чаще всего бывает, что заболел один — заболел и второй. Если они сидят по двое, то они двое так и остаются, вместе в одной камере. Как было с Магомедовым. У нас там была еще одна камера, где один заболел коронавирусом. Разумеется, взяли тест у соседа — и у того коронавирус. Непонятно, почему при этом не берут тесты у следователей, которые к ним приходили. А с адвокатов требовали тесты, чтобы они подтвердили, что больше не переносят заразу.
В общем, на самом деле к коронавирусу очень много вопросов — к тому, как его тестируют, как лечат. Но слава богу, мы должны все-таки говорить объективно и видеть смерть. Я не вижу, чтобы у нас там была какая-то повальная плачевная ситуация. Я думаю, такая же, как везде. Может быть, даже было меньше заболевших.
А. Соломин― В силу того, что меньше людей приходят извне. Вот сейчас идет вопрос о 3-й стадии клинических испытаний вакцины, и люди уже начинают получать вакцину. Говорили о том, что группы риска первыми получат возможность сделать прививку. Заключенным следует участвовать в этом эксперименте?
Е. Меркачева― Вообще закон запрещает им участвовать в любых экспериментах. Поэтому даже если все наши тюрьмы будут тянуть руки и говорить: «Пожалуйста, привейте нас!», законом это не разрешается. А ситуации такие были.
У нас, например, один заключенный в общении со мной сказал: «Слушайте, я вообще готов не только прививку на коронавирус, а любую другую протестировать». Вообще у нас же часто проводятся всякие испытания препаратов по разным направлениям. Он говорит: «Я готов хоть в каждом принимать участие, насколько позволит здоровье. Но может ли мне за это государство гарантировать досрочное освобождение? Или то, что срок снизят в 2 раза?».
То есть люди торгуются. Они готовы торговаться своим здоровьем, чтобы обрести свободу. Но всё это, повторюсь, незаконно, и слава богу. Потому что тогда непонятно, как бы это всё происходило. Мне кажется, заключенные были бы подчас единственными такими волонтерами-испытателями, а это неправильно.
А. Соломин― То есть вы имеете в виду, что если бы это было разрешено, то их, скорее всего, использовали бы в таком добровольно-принудительно порядке.
Е. Меркачева― Конечно. Мы бы не смогли четко проследить, точно ли он хочет сам или не хочет. Это сложно сделать. Понимаете, когда в камеру придет сотрудник и скажет: «Так, кто не будет, у того всё немножко ухудшится». А ухудшиться может всегда, в любой момент: посылку будут долго нести, письмо цензор будет считать месяц и так далее. Они, конечно, полностью в зависимости от того, что происходит с сотрудниками, в отношении с ними, от того, какие те.
А. Соломин― Я напомню, Ева Меркачева в нашем эфире. Вот как раз о проблемах. Я слышал, что у Сергея Фургала как-то неожиданно было много проблем, связанных с получением посылок и вообще с известиями из внешнего мира. Сейчас он в каком состоянии? Знает ли он, например, что происходит в Хабаровске?
Е. Меркачева― Да, он знает. Он, например, смотрит телевизор. Сейчас приносят какие-то газеты, его уже подписали. Там проскальзывает информация о Хабаровске. Наверное, не так много, но хотя бы что-то есть. Он уже в курсе.
С письмами у него по-прежнему проблемы. По его словам, ему, например, передали стопку телеграмм за 22-е число. Почему так? Почему именно телеграммы? Почему за это число? Почему не было писем? Непонятно. Знаете, тут сложно сказать. Такого, чтобы ему регулярно приносили письма за все числа, за какой-то период — подобного, к сожалению, нет.
А. Соломин― А у других это по-другому? Другим сразу приносят?
Е. Меркачева― По-другому. Бывает, конечно, что скапливается какое-то количество писем. Цензор прочитает их и отдаст сразу за неделю. Но не так, чтобы, знаете, они копились бесконечно долго. Вообще это должна быть быстрая процедура. Самое главное, с чем мы не согласны — с тем, что, в принципе, следователь взял на себя роль цензора. Закон говорит, что, в принципе, такое возможно. Но мы считаем, что надо бы, конечно, ограничить это право следователя.
Мы уже подготовили законопроект. У нас его написал Андрей Бабушкин, и я там принимала участие. Законопроект будет заключаться во внесениии изменений в законодательство. Брать на себя роль цензора следователь или орган следствия сможет только по решению суда.
А. Соломин― А известно, с кем сидит Сергей Фургал?
Е. Меркачева― Он сидит с Михаилом Абызовым, экс-министром «Открытого правительства». По его словам, сокамерник у него нормальный и отношения у них неконфликтные. Иногда они вместе готовят какую-то еду. Я так понимаю, что вкусовые пристрастия у них отличаются.
Собственно, что самое главное — чтобы не раздражали друг друга. Потому что всё время каждый маячит перед глазами с утра до вечера. С учетом того, что там даже нет кабинки приватности — туалет там не отгорожен полностью. Там такая низкая перегородка. Если человек тебя жутко раздражает, то всё, что он делает, будет вызывать… Всё на виду. В общем, тяжело. Но когда сам Фургал, например, читает книжки, а сокамерник смотрит телевизор, происходит так, что никто другому не надоедает.
А. Соломин― Насколько я понял от ваши коллеги Марины Литвинович, которая писала в Фейсбуке о посещении камеры Фургала, с Михаилом Абызовым вы не общались.
Е. Меркачева― Нет, с Михаилом Абызовым не общались. Он отказывается к нам выходить. Ну, такой своеобразный человек. Когда у него была свадьба в СИЗО, мои коллеги, чтобы как-то создать торжественность, предложили поприсутствовать, попросили разрешения. Он нам отказал достаточно жестко.
А. Соломин― Понятно. По поводу Сергея Фургала всё-таки хотел еще раз вернуться. В каком он состоянии? Как он переживает это?
Е. Меркачева― Он переживает. Очень переживает, но держится молодцом. Он всё время подчеркивает, что здоров как бык — это его дословная цитата. Подчеркивает, что с ним всё в порядке. Говорит, что даже конвой относится к нему нормально.
Хотя его подельника Андрея Карепова конвоиры избили. По крайней мере, есть такое заявление. Сейчас должно быть разбирательство. Хотя я бы сказала, быстро оно не идет. Следователь почему-то даже не опросил избитого Андрея Карепова, как все происходило. Вместе с тем, по его словам, избиение начали прямо на крыльце самого СИЗО Лефортово.
Кстати, в прессу уже после этого впустили такую фейковую информацию о том, что Карепов пошел на сделку, признался, что получал задания от Фургала, кого убивать и как. Это неправда. Они всё это опровергли. Они — это сам Карепов (он даже написал соответствующее заявление) и его адвокаты. Это, конечно, в том числе и избиение, если оно было (а повторюсь, он уверяет, чтобы было) — всё это такие недостойные методы воздействия.
Мы всегда против этого. Вообще, надо доказывать. Есть школа, которая четко преподносит методы того, как следователь должен расследовать дело, как должен собирать факты, а не подобными способами — не запугиванием, не прессингом и так далее.
А. Соломин― Опять же, ваша коллега Марина Литвинович пишет в своем Фейсбуке, говоря о Фургале: «К нам с Евой он уже привык. Нежно называет нас «девчонками» и любит просто поболтать. Настолько, насколько хватает терпения у сотрудника СИЗО, который в какой-то момент начинает нас прерывать и говорить: «Так, давайте ближе к условиям содержания», имея в виду, что обсуждать мы должны только это». Это действительно так? О чем он любит поговорить?
Е. Меркачева― Если вы думаете, что мы болтаем, то это тоже условно сказано. Например, мы говорим: «Ну как, книги вам приносят из библиотеки?». Он рассказывает про то, что книги ему прислали люди. Кстати, это действительно феноменально. То, как ему шлют посылки, деньги, книги — этого не было никогда. Я за 8 лет своего членства в ОНК ничего подобного не видела даже близко. Это феномен. Тут уже надо смириться.
А. Соломин― Опять же, это мешает ему?
Е. Меркачева― Мне кажется, это его, конечно, поддерживает. Я не знаю, с чем связана такая народная любовь, хотя мне, например, писали люди, описывали конкретные истории, как он кому-то помог, спас человека, как он вел себя на встречах и так далее. Всё это такие живые истории. Наверное, это пример другим губернаторам, каким нужно быть в любом случае. Мы сейчас не говорим, было преступление, не было преступления. Просто как общаться с людьми, с народом.
Мы его спрашиваем: «Какие книги?». Он начинает говорить: «Вот эту книгу я прочитал — она про это», и начинает рассказывать. Сотрудник перебивает: «Вообще-то содержание книги не относится к условиям содержания в СИЗО», простите за тавтологию. Но человек имеет право рассказать, какую книжку он прочитал. Почему нет? Я считаю, что мы вообще можем спрашивать про что угодно, если это не касается материалов следствия. Мы никогда не лезем в уголовные дела.
Бывают редчайшие исключения. Какого рода? Например, сегодня мы были у одного заключенного, который объявил голодовку, протестуя против действий органов следствия. Мы тут просто уточнили, что за органы следствия, просто для того, чтобы их всё-таки оповестить, если вдруг до них не довели, что конкретный заключенный голодает, протестуя против следователя Пупкина и оперативника Васильева. В этих случаях мы узнаем, кто эти люди, чтобы отправить такую жалобу.
Я считаю, что это правильно. У нас в последнее время, к сожалению, голодают именно по причине несогласия с действиями следователя. Как обычно происходит? Следователь человека закрыл и пропал.
И вот этот конкретный заключенный нам рассказал, что за весь 2019 год следователь навестил его 2 раза. При этом каждый раз на суде по продлению меры пресечения он говорил, что выпускать его под подписку или под домашний арест нельзя, потому что мы проводим экспертизы, и нам нужно постоянно с ним общаться, нужно постоянно проводить очные ставки и так далее. Всё это он говорит, судья продлевает — и он пропадает. И пропадает он до следующего заседания. Это, конечно, нехорошо.
А. Соломин― Когда я спрашиваю, мешает или помогает, очевидно, что самому ему, конечно, приятно. Но это ведь может вызывать определенный негатив со стороны или сокамерников, или других заключенных. Они могут завидовать такой поддержке.
Е. Меркачева― Я думаю, что Фургалу часть людей завидует. Будем говорить откровенно: мне кажется, в легком шоке от того, что происходит с ним, и сотрудники. Мне казалось, им не нравилось, что люди звонили в дежурную часть Лефортово и спрашивали: «Как там Сергей Иванович?». Это было бесконечно. Они даже решили, что это такой своего рода троллинг. Пранкеры или кто-то это делает. Они просили: «Слушайте, скажите людям, пусть они не звонят». И я понимаю сотрудников, потому что это, конечно же, отвлекает людей. Они должны принимать какие-то экстренные звонки. Есть же те, кто интересуется другими вопросами. Родственников много.
Сокамерники? Знаете, я не знаю, как Абызов наблюдает даже то количество телеграмм, которые передали Фургалу за один день. Это огромная стопка. Я сомневаюсь, что у Абызова есть такое количество писем. Я сомневаюсь, что люди ему вот так шлют деньги. А Фургал — мы даже шутили по этому поводу — получил какое-то колоссальное число переводов. Просто колоссальное.
А. Соломин― Какой там порядок цифр?
Е. Меркачева― В день было по 1,5-2 тысячи переводов. Это количество людей, которые в день ему перечислили деньги. Вы знаете, 1 день — и 1,5 тысячи переводов!
А. Соломин― Не 1,5 тысячи рублей, а 1,5 тысячи переводов.
Е. Меркачева― 1,5 тысячи переводов — нет, не рублей. Но сами суммы маленькие. Они как-то посылали по 27 рублей — это код региона Хабаровска. Они думали, что так он поймет, что его поддерживают из этого региона. Из других регионов посылали другую сумму. Посылали по 200 рублей, по 300. Но там они тоже пытались сделать в этом какую-то систему, чтобы он, опять же, понимал, откуда, что и как. Хотя, по сути дела, этого делать не надо, потому что когда дают человеку квитанцию, он видит фамилию, назначение перевода и регион, из которого послали.
В общем, да, кого-то это раздражает. Но возвращаясь к Фургалу. У него там на счету уже, я так полагаю, больше 200 тыс. рублей. Это приличная сумма.
А. Соломин― Как потратить-то?
Е. Меркачева― Потратить можно в тюремном ларьке, но, конечно, там много не купишь. Ассортимент очень скудный. Можно потратить, переведя деньги обратно в Хабаровск — например, супруге, чтобы она оплатила коммунальные услуги. Вот он сказал, что, к сожалению, ЖКХ, жилищно-коммунальному хозяйству, представителям и сотрудникам этого ведомства нельзя сказать: «Извините, пожалуйста, я сейчас пока в СИЗО, горячей водой не пользуюсь и электричеством тоже не пользуюсь. Не могли бы вы мне счета пока не слать?». Он даже посетовал, что их это не интересует. Счета должны быть оплачены вовремя, и он на эти цели всё время хотел пересылать.
Мы шутили — было обеденное время, мы говорили: «Вот, хорошо бы сходить в ресторан». Сотрудник говорит: «Вот тогда Фургал бы нам всё и оплатил, всё наше застолье». Знаете, на самом деле без юмора очень тяжело, особенно в таком изоляторе. Мы говорим: «Слушайте, Сергей Иванович, денег у вас теперь много. В ресторан нас отведете?». Он говорит: «Давайте прямо сейчас. Прямо возьмем весь конвой, заберем всех-всех, посадим за один стол. Я готов. Всех заключенных. Давайте все сядем пообедаем».
А. Соломин― О материалах дела вам нельзя говорить, я понимаю. Но есть ощущение: он как-то готовится к процессу? Потому что это процесс по очень тяжелую преступлению.
Е. Меркачева― Разумеется, готовится. Вообще он создает ощущение достаточно умного человека, и при этом мудрого, с такой народной мудростью. Он рассказывал, что родился в многодетной семье, был 10-м ребенком, если не ошибаюсь. У него даже есть травма детства — он без пальца. И он всё время работал. И для того, чтобы продвинуться в этой жизни, в этом мире, как он говорил, нужно было быть мудрым. Нужно было понимать по людям, кто из них что из себя представляет.
Я думаю, что у него хорошо развита интуиция, и какое-то представление о том, кто как себя может повести в конкретной ситуации, есть. Поэтому, наверное, готовится. Но тут уж всё остальное — адвокаты. Они нам не рассказывают, мы у них не спрашиваем. Наблюдаем за судом. Вообще это один из интереснейших процессов.
А. Соломин― Спасибо вам большое! Журналист «Московского комсомольца», член ОНК, член СПЧ при президенте России Ева Меркачева была сегодня в эфире программы «Персонально ваш». Меня зовут Алексей Соломин. Наш звукорежиссер Ольга Рябочкина. Спасибо большое, до свидания!
Источник: Эхо Москвы
