От большинства заключенных в изоляторе понятно, чего ожидать. В медицинском отделении может произойти абсолютно все что угодно — и постоянно происходит. Если сюда попадали серьезно больные пациенты, приходили из крыла I для детоксикации, например — алкоголь или наркотики, — они могли окончательно слететь с катушек здесь. Через пару дней они начинали есть мух, выбрасывать дерьмо за дверь, кричать по ночам и галлюцинировать.

Никто из сотрудников не мог даже покемарить. Все было намного хуже, чем в изоляторе, обстановка в котором иногда давила на нас, так как у нас не было персонала. Когда я приходил пораньше, чтобы дать ночному персоналу уйти, как я всегда делал, видел, как все, кто сдавал смену, включая медсестер, кривились. Это их так доставало.

Эта работа действительно испытывала нас на прочность. Сорок заключенных — и за всеми манипулятивными ублюдками надо постоянно присматривать. Многие офицеры не справлялись с этим: уровень стресса зашкаливал, все вокруг угнетало их. Справедливо.

Угроза насилия, трудные люди, ужасная атмосфера, ограничения на работе — список бесконечен. В какой-то момент здесь у нас было только два настоящих тюремных офицера. А еще там были проблемы со светом. Кроме окон в камерах, здесь не было естественного света — только искусственное освещение, исходящее от флуоресцентных ламп, жужжащих и шипящих. Выходя из камер, все щурились, как шахтные пони.

Комната отдыха была чуть лучше в этом плане — довольно просторная, с бильярдным столом, удобными креслами и телевизором, немного похожая на бар, можно было впустить туда одновременно 10–12 человек. Со всех сторон там были зарешеченные окна, поэтому было довольно светло, не так уж плохо.

Шум в медицинском отделении временами мог быть действительно жутковатым. Если находился кто-то буйный, пинающийся и хлопающий дверями, какофония была, как в настоящем сумасшедшем доме. Когда у нас не хватало людей, сотрудники из других крыльев приходили на дополнительные дежурства, некоторые из них были опытными офицерами, но и они просто не хотели находиться там. Это вполне понятно.

Многие вели себя в медицинском отделении так же, как с обычными заключенными в крыле, — и это никогда не срабатывало. Нет смысла кричать на кого-то с неизлечимой болезнью или психическими проблемами, чтобы загнать за дверь. Либо он ничего не поймет, начнет вредить себе, либо придет в бешенство.

И запах. Медицинское отделение было очень чистым, уборщики хорошо работали, но воняло ужасно. Не то чтобы все там блевали повсюду или разбрасывали дерьмо вокруг — хотя это и случалось, — но «аромат» был постоянным. Это был не запах больницы. И не запах дезинфицирующего средства, хотя его лили просто тоннами. Пахло как на ферме, и я не имею в виду свежескошенное сено.

Такова природа: у тела нездоровых людей особый запах. Люди, принимающие лекарства, не просто потеют — из них вытекают целые баррели пота. Довольно часто капеллан приносил ароматические палочки; мы зажигали несколько, если кто-то был при смерти.

Пока я был там, мы переделали пару камер и устроили маленькое уютное помещение с ванными комнатами для заключенных, находящихся на последнем издыхании. Официально это место называлось «улучшенная медицинская палата», но мы прозвали ее «камера смерти». Вообще-то, те, кто больше никому не угрожал, вполне могли бы отправиться в хоспис, по-прежнему под присмотром персонала.

Но некоторые заключенные всю жизнь провели в тюрьме и предпочитали там же и умереть. Например, парень по имени Эрик, отбывавший сорок пять лет после первоначального преступления — срок, намного превышающий типичный пожизненный. Заключенные говорили, что он был неплохим парнем, хотя и попал в тюрьму в 1966 году за то, что убил свою подругу.

В наши дни за такое получают от десяти до пятнадцати лет, но более ранние длинные приговоры все равно не отменяют. Посмотрите на парней, которые участвовали в Великом ограблении поезда. Только один совершил убийство, но все они получили по 30 лет.

Эрик выходил один раз, начал встречаться с женщиной, и она пожаловалась, что он выпил и обругал ее, и вскоре его снова заперли. В какой-то момент он был здесь уборщиком, но потом его состояние ухудшилось. Он всегда курил и в конце концов заболел раком. Он был парализован, и знакомые стены и решетки были его единственным утешением.

Наверху условия содержания были так себе, а внизу в двухэтажном здании находились «амбулаторные кабинеты»: ортопед, дантист, врач и так далее — те, кого можно посетить в Национальной службе здравоохранения Великобритании. Врачи и медсестры нанимаются группой для работы там, а дантисты, окулисты и так далее часто имеют свою собственную практику на выезде.

Большинство заключенных признают, что получают нормальное медицинское обслуживание, так что даже не начинайте. Мы стояли возле хирургических кабинетов и следили за ними на случай, если кто-то начинал дурить. Любой заключенный мог обратиться к врачу, если у него была шишка на яйце, скажем, или шатался зуб. Я знаю, что некоторые выходят на свободу с новым набором зубов, за которые не заплатили. Все, что они могут сделать, они сделают.

Там же, в закрытой зоне, располагались два блока, в самом большом из которых обычно находились заключенные. В нем размещалось до тридцати пяти человек. Другой был предназначен для уязвимых заключенных, которых было необходимо держать отдельно. Обычно это была комната без стульев: первым пришел — первым обслужен.

На первом этаже было три выхода: один использовался для входа в блок уязвимых заключенных, другой — для обычных людей, а третий находился в отдельном блоке в закрытой стерильной зоне, которая вела прямо в отделение для пациентов. Эти две зоны были строго разделены. Но всякий раз, когда дерьмо попадало в вентилятор наверху, шум был слышен через потолок.

Тюремные офицеры из других крыльев часто относились к медицинскому отделению с презрением. Большая бесполезная шишка в крыле С, маленького роста, с шеей, похожей на слоновью задницу, однажды произносила заранее подготовленную речь, которую я уже много раз слышал. Стало скучно.

— Дело в том, — сказал он, — что медсестры должны понять, что это тюрьма.

Моя рука взметнулась вверх. Я остановил его. «Медсестры в курсе, что это тюрьма, — сказал я, — но это больничное отделение тюрьмы, где заключенные — прежде всего пациенты, и я этим доволен».

Он психовал, потому что там называли заключенных по именам, и это правда: как профессионалы, медсестры действительно обеспечивали заключенным лучший уход, какой только могли. Но, поверьте мне, ни одна из этих женщин не была настолько наивна, чтобы вообразить этих парней кем-то невинным, а не опасными преступниками.

Рой Харрис поступил к нам из крыла H. Его переводили три обычных офицера и старший офицер, что сразу же указывало на то, что он вряд ли будет беспроблемным парнем. Однажды во время раздачи обеда офицер решил обойти протокол безопасности, желая закончить побыстрее, как все мы делали, и просунул еду ему прямо в камеру.

В знак благодарности Харрис бросился на дверь, повис на руке офицера и сломал ее. Я уже говорил это раньше и повторю еще раз: тюремные служащие — это просто государственные служащие.

Ну, вы же находитесь в тюрьме, говорят некоторые: всего этого следовало ожидать. Нет, не следовало. К счастью, тот офицер выздоровел и вернулся к работе. Еще один свидетель инцидента — ушел с ПТСР.

После этой истории Рой Харрис остался в больничном отделении. Я всегда просматривал их досье, чтобы знать, что именно совершил заключенный, и обращался с ним так, как будто он мог начать задираться в любой момент.

Харрис никогда больше ни на кого не нападал, редко выходил из камеры, и большую часть еды ему передавали через люк. Он пробыл у нас восемь месяцев, и я никогда не терял бдительности с ним.

К. К., Брэддерс и Сэнди были старшими медсестрами, и каждая была очень своеобразной. Эти три женщины управляли медицинским отделением и выполняли просто огромную работу. В течение трех — пяти лет мы работали бок о бок; у них, конечно, был начальник, но в целом их оставили в покое, и они управляли своим отделением как больницей, чем, собственно, оно и было. Начальство тюрьмы смирилось с этим.

Если в медицинском отделении начинались какие-то проблемы, подтолкнуть наших лидеров к чему-то с помощью кнута было просто невозможно. Я любил этих троих всем сердцем, создавая дружбу, которую мы все еще поддерживаем. Однако в то время они никогда не получали должной поддержки сверху. Они не хотели вмешательства в свои дела, но важно знать, что, когда разразится беда, тюрьма будет на твоей стороне.

То, что они видели и с чем справлялись каждый день, заставляло крепких мужчин падать в обморок. Наши старшие медсестеры были очень чувствительны, а также талантливы и практичны. Когда они хотели плакать, я всегда старался быть рядом и поддержать их. Пожалуй, если бы они и правда заплакали, я бы заплакал тоже. Нормальный человек так и делает, правда? Да, я не могу смотреть «Короля Льва» без слез, но кто может? Этим женщинам часто казалось, что они как будто против тюрьмы.

Медицинское отделение было довольно опасным местом, и они часто смело шли на риск, но были осторожны. Если даже у нас был восьмидесятилетний старик, без ног, умирающий и никому уже не способный причинить зла, они все равно не входили в камеру, не посоветовавшись сначала со мной.

«Могу я дать мистеру такому-то лекарства?» Если бы это был обычный заключенный, там всегда был бы сотрудник тюрьмы. И эти козлы еще говорили «Медсестры должны понимать...», черт. Дело было не в конкретных происшествиях, а в общем впечатлении. Видите ли, боссам казалось, что были недостаточно «крутыми». Критика была несправедливой.

К. К. была из тех, кого я называю настоящей медсестрой. Под этим я подразумеваю медсестер общего профиля — тех, кто меняет утки и посыпает задницы тальком в обычном лазарете. Нам с К. К. потребовалось некоторое время, чтобы стать друзьями, но как только мы присмотрелись друг к другу, то действительно подружились. Она очень помогла мне, когда у меня были психологические проблемы, и до сих пор остается моей лучшей подругой.

Наша вторая медсестра, Сэнди, была одной из тех, о ком меня предупреждали: суровая, громогласная и упрямая. Она была настоящей занозой в заднице, говорили они, и она уже очень давно работала в медицинском отделении. На самом деле она была просто сильной духом, а это пугает многих мужчин до смерти. Сэнди говорила то, что думала, и не терпела дураков. Когда кто-то не справлялся, она прямо говорила ему об этом. Я видел, как она ссорилась с начальниками, главными и старшими офицерами — всеми, кто пытался поместить заключенных туда, где, по ее мнению, их не должно быть. Она вступала
в бой с кем угодно.

Я не был так близок с ней, как с К. К. и Брэддерс, но мы понимали друг друга, и она мне очень нравилась. Взаимное уважение, так это называется, я полагаю. Мы восхищались профессионализмом друг друга. Настолько, что я, как правило, был ее первым связным лицом. Надеюсь, все это потому, что она знала, что я все сделаю правильно, большой дисциплинированный парень с храбрым сердцем.

Я был на лестничной площадке, когда какой-то парень крикнул сверху: «Мистер Сэмворт! К вам идут!» И действительно, вскоре послышался знакомый стук туфель Сэнди. Я был уверен, что не сделал ничего плохого, поэтому старался не выглядеть виноватым. «Мистер Сэмворт! Не могли бы вы поговорить с мистером Вассом?»

Тут не должно бы быть знака вопроса, потому что на самом деле это был приказ. Джонатан Васс был поистине ужасен. У него было расстройство личности — нарциссизм. Типы с расстройствами личности — одни из самых проблемных заключенных, которые у нас были.

Культурист на стероидах, он убил молодую медсестру в Уоррингтоне, свою невесту, с которой у него был ребенок. Она обвиняла его в изнасиловании девять раз, но какой-то судья выпустил его под залог, так что он решил, что если убьет ее, то не будет никаких улик и его не осудят.

Это было ужасно: он ждал ее на стоянке, и мало того, что один раз попытался напасть на нее — он ушел, передумал и вернулся, чтобы прикончить ее. Родители женщины, которую он убил, призывали изменить закон, и я всем сердцем сочувствую им.