«Пытка» в уголовном праве: нормы закона и стандарты судебного рассмотрения

Спланированное избыточное страдание, которое человек испытал не по своей воле и которое сам не может прекратить…

(из одного определения «пытки»)

Вынесенное в эпиграф словосочетание звучит, казалось бы, не очень по-юридически. Наверное, в нем можно усмотреть некоторую «литературность», и не каждый сразу поймет, что речь идет о пытках и жестокой бесчеловечности. Но именно поэтому немаловажно разобраться с пониманием того, о чем идет речь, когда правозащитники в России говорят о «пыточной колонии» или условиях содержания в местах изоляции, «приближенных к пыточным».

В международном праве прав человека не так уж много принципов, которые, казалось бы, не могут и не должны становиться причиной для дискуссии, так как носят абсолютный характер. Один из самых редко или вообще не подвергаемых сомнению — запрет на пытки и жестокое, бесчеловечное обращение или наказание, в первую очередь со стороны должностных лиц органов государственной власти. Такая правовая максима сформулирована в первых параграфах всех международных пактов и конвенций о правах человека, составляет немалую долю решений Европейского суда по правам человека (ЕСПЧ) о нарушениях ст. 3 Европейской Конвенции по защите прав человека (ЕКПЧ) и содержание работы профильных комитетов по предотвращению пыток на мировом и европейском уровнях.

Наверно, поэтому основное внимание правозащитников и юристов сосредоточено на расследовании нарушений этого категорического запрета, на недопущении безнаказанности ответственных за «современное варварство» — если не от имени государства, то с его полумолчаливого допущения. Пожалуй, есть только одна масштабная ситуация, когда запрет на применение пыток и жестокого обращения оказывается под вопросом — в борьбе с новым мировым злом, терроризмом (достаточно характерны примеры Гуантанамо и тюрьмы Абу-Грейд); и то чаще всего такого рода сомнения возникают по отношению к применению пытки в отношении тех, кто заведомо опасен при совершении масштабных преступлений против человечества.

Возвращаясь к теме правового регулирования с целью противодействия указанному феномену, нужно отметить один аспект, который немногие оспорят. По крайней мере, это не вызвало возражений у участников собравшегося 1 сентября 2017-го года в Москве экспертного круглого стола по обсуждению проблемы. Имеется в виду предварительный вывод, сформулированный профессором Геннадием Есаковым таким образом:

«Проблема пыток в России не столько юридическая, сколько социальная. У нас есть действенный инструментарий преследования (его можно лишь подкорректировать при желании), но нет никакого желания расследовать и преследовать пытки как в случае, когда пытки причиняются «от имени государства», так и в случае, когда они имеют место со стороны частных лиц. Это социально-государственно-психологическая проблема. Правового здесь немного».

Казалось бы, если принять это утверждение, то несколько обессмысливается дальнейшее обсуждение правовой стороны вопроса. К тому же «введение в предмет», которое сделал Криcтапс Тамужс, юрист Конституционного суда Латвии, много работавший в Страсбурге, показало, что в Европейском Суде по правам человека есть свои особенности подхода к делам по ст.3 ЕКПЧ, отличающие его от национальных юрисдикций. Так, по его мнению, «превентивные механизмы важнее компенсационных, так как, во-первых, уменьшают вероятность пыток и, во-вторых, служат обществу в целом, а не только лицу, пострадавшему от пыток».

На этом, наверное, можно было бы закончить вступительную часть обсуждения указанной темы, сочтя, что практика и тут важнее теории, если не замечать  трудностей и неясностей нормативно-правовых представлений в разных юрисдикциях о том, что такое пытка и как с ней бороться.

Начнем с определения этого понятия в международном праве прав человека. Анализ самого  определения «пытки» и смежных понятий, то есть разных подвидов жестоких, бесчеловечных или унижающих достоинство обращения и наказания (далее под пыткой подразумевается такое расширенное толкование, если не оговаривается иное), показывает, что в том, как она понимается на уровне конвенций и механизмов ООН, есть нюансы и отличия в сравнении с правовой позицией и практикой ЕСПЧ, а также ряда государств — членов Совета Европы.

Что же следует из Конвенции ООН против пыток и других международно-правовых стандартов, если следовать, к примеру, рекомендациям по их применению в авторитетном британском «Руководстве для судей и прокуроров»? В нем выделяется несколько аспектов, характеризующих феномен «пытки»: цель, умысел, источник ее применения и, главное, что представляет собой этот запрещенный вид неправомерного насилия над личностью. В состав данного понятия входит: (1) сильная боль или физическое/нравственное страдание; (2) причиняемые с целью получения признания жертвой совершенных деяний или сведений о них либо о подготовке преступления, (3) умышленно используемые должностными лицами или иными официальными лицами в качестве действующих с ведома первых, в том числе путем подстрекательства к ним или с их молчаливого согласия.

Отметим сразу существенную оговорку, сделанную в цитируемом Руководстве, вышедшем под эгидой британского МИДа и разработанном юристами Центра защиты прав человека Университета Эссекса: по их мнению, в предмет понятия пытки не входят страдания, которые причинены законными санкциями должностных лиц, а также их последствия (!). Кажется, что отмеченные уточнения и пояснения вполне конкретны и могут помочь правоприменителю при необходимости квалифицировать действия виновных в применении насилия должностных лиц. Но исчерпывающ ли такой подход?

Вот что на это отвечает упомянутый выше эксперт, исходя из европейских правовых реалий: «Дефиниция в статье 3 ЕКПЧ несомненно является самой широкой по сравнению с дефинициями, входящими в ст. 1 Конвенции ООН против пыток, и разъяснениями по ее применению, приведенными выше, а также с формулировкой в примечании к ст. 117 российского Уголовного кодекса» (о чем ниже). Так, в ст. 3 ЕКПЧ нет указания на то, что пытки могут применяться только должностными лицами, к тому же в ней не требуется, чтобы применение пыток обязательно имело какую-то цель (например, принуждение к даче показаний). При этом правоприменение по ст. 3 ЕКПЧ, согласно её толкованию в практике ЕСПЧ, основное внимание обращает на потерпевшего и на уровень причинённых ему страданий. И главное (по мнению Кристапса Тамужса) преимущество отсутствия самой дефиниции пытки в ЕКПЧ заключается в том, что оно позволяет толковать понятие «пытка» динамично, согласно изменениям в практике ЕСПЧ — наряду с изменениями ее понимания в иных национальных и международных юрисдикциях.

Тут уместно заметить, что для обсуждения на упомянутом круглом столе в Москве его модератор (и автор данного текста) вынес вопросы, затрагивающие как раз те смысловые разночтения, которые отмечены выше в рамках юридического анализа правового регулирования феномена пыток. В частности, предлагалось обсудить такой вопрос — надо ли в понимании закона и правоприменения различать следующие обстоятельства:

• импровизированное/реактивное или умышленное, спланированное насилие;
• насилие с умыслом вынудить жертву к действиям формального (правового) характера или к незаконным деяниям либо заведомо бесцельное насилие;
• насилие со стороны должностного лица, спровоцированное ненасильственным поведением пострадавшего (оскорбление, угрозы кому-либо, реальная опасность причинения вреда) или превентивное насилие без всякого «внешнего» повода;
• насилие в пределах необходимой самообороны как реакция на силовые действия жертвы или заведомо выходящее за эти пределы, а также так называемая мнимая самооборона.

Видимо, на эти вопросы можно ответить так: эти характеристики феномена пыток важны в процессе расследования фактов применения неприемлемого и неправомерного насилия, но при всех их особенностях одно очевидно: в каждом отдельном случае степень причиненного страдания не менее важна, чем отнесение деяний к тому или иному их виду, которые можно выделить, например, следующим образом:

• пытка как квалифицированное истязание с умыслом или без такового;
• бесчеловечное и/или жестокое обращение либо наказание;
• нанесение физического и ментального вреда здоровью;
• непропорциональное/чрезмерное насилие без тяжких последствий для здоровья;
• умышленное неисполнение должностных обязанностей или отказ от оказания иной помощи пострадавшему в ситуации, опасной для его жизни и здоровья.

Но общий вывод таков: в любом случае такого рода действия (бездействие) должностных лиц следует квалифицировать как пытку в широком смысле слова и выделять как отдельный состав уголовного преступления. Никто не возражал против того, что криминализация пытки в национальном законодательстве должна носить особый, «выделенный» характер и специальным образом соотноситься с должностными преступлениями. При этом обсуждались разные подходы к введению в уголовный закон самого понятия пытки и того, каким образом можно «сконструировать» соответствующие нормы (статьи) этого правового акта. По сути, отмечались, как минимум, два варианта, которые наличествуют в действующих уголовных кодексах (УК) России и Латвии.

В российском УК есть два существенных момента.

Первый относится к включению «пытки» в более общий состав преступления «истязание» (ст. 117), причем ее дефиниция дана в примечании к данной статье в виде формулировки, где перечисляются приведенные нами выше основные признаки этого уголовно наказуемого деяния в духе рекомендаций к конвенции ООН.

Второй и еще более существенный момент состоит в том, что этот состав преступления отделен от должностных преступлений и напрямую не упоминается среди квалифицирующих признаков в норме о злоупотреблении должностными полномочиями (ст. 285 УК РФ), отнесенном к преступлениям против государственной власти (но не против личности!). И хотя «внутри» этой нормы речь идет о деяниях, повлекших существенные нарушения прав и законных интересов граждан с применением насилия или его угрозы либо с причинением тяжких последствий (пункты «а» и «в» части 3 ст. 285), но явным образом пытка как таковая здесь не фигурирует. Более того, это позволяет органам следствия в подобных случаях рассматривать злоупотребление должностными полномочиями без прямой связи именно с применением пытки, поскольку регламентирование этих полномочий не включает в себя запрет на незаконное насилие вообще, а на пытки и бесчеловечное обращение — в частности.

Отсюда можно сделать как бы оценочный вывод: российский уголовный закон не «заточен» на абсолютный запрет пытки, а лишь предусматривает наказание за неправомерное применение насилия при исполнении служебных обязанностей и последствия, с ним связанные. То есть речь идет об эксцессе исполнителя, но не о нарушении полного и категоричного запрета применения пыток в любой ситуации!

По-иному сложился процесс криминализации пытки в постсоветском уголовном законодательстве Латвии. Видимо, в силу разных и не только юридических причин там это происходило под заметным влиянием практики Европейского суда по правам человека. Результат относится не только к введению специализированной судебной «подсистемы», в рамках которой рассматриваются жалобы граждан на действия государства и его должностных лиц (административное судопроизводство), но и к тому, сколь тщательно и беспристрастно расследуются «пыточные» дела по обвинению должностных лиц в рамках этой юрисдикции. При этом не менее существенно то, как устроено правовое регулирование в действующем УК Латвии — в зависимости от степени причиненного жертвам вреда и страданий, целей применения пыток.¹

Интересно, что среди латвийских норм есть, казалось бы, подобные упомянутой норме российского уголовного закона статьи УК о нанесении умышленных телесных повреждений — именно «носившие характер мучения или пытки». Такое выделение в отдельные составы, включая также пытки, не повлекшие последствий телесного характера (с меньшими санкциями), заметно отличается еще и тем, что самой дефиниции «пытки» в законе не содержится. (Вслед за европейским правом прав человека, о чем сказано выше).

В то же время в латвийском УК есть три статьи, посвященные незаконному воздействию разного рода, соединенному с пытками — в ряде ситуаций, в том числе в отношении свидетелей, потерпевших и подследственных. Но и этого мало: отдельно выделен состав преступления, связанный с явным превышением служебных полномочий, одним из «элементов» которого является применение пытки со стороны государственного должностного лица. И за все эти деяния наказание заметно выше, чем за «обычную» пытку — до десяти лет лишения свободы.

Таким образом, правоприменителю предоставлен широкий спектр норм и возможностей их использования для того, чтобы любое насилие пыточного типа не «ушло» от наказания с возрастающей строгостью в зависимости от того, кто пытал — частное или государственное лицо. Именно в отношении последнего существенно, что определяющим его вину является причинение им пытки как таковой,  не только в зависимости от степени вреда здоровью потерпевшего.

Означает ли сказанное, что выбор нормативной модели правового регулирования феномена «пытки» решает все проблемы ее исключения (или хотя бы минимизации) из жизни современного общества? Это было бы очень наивным и малообоснованным выводом. Но поиск оптимальной траектории выведения таких практик за рамки мейнстрима, в первую очередь, из повседневной работы правоохранительных органов, позволяет надеяться на то, что юридический подход необходим. Хотя остается немало вопросов, связанных с этой темой.

Например, то, что наш эксперт назвал ответственностью государства за «горизонтальное» применение пытки — т.е. если должностные лица знали или обязаны были знать про реальную угрозу ее причинения со стороны третьих лиц и не предупредили их. Такие ситуации нередки в условиях, когда жертвы находятся «в ведении» государственных учреждений (в тюрьме, психиатрической больнице и т.п.). Каковы могут быть критерии реагирования в этих случаях, возможно ли и при каких условиях полное освобождение от уголовного преследования или хотя бы смягчение наказания должностных лиц этих учреждений?  Наверное, это же относится к более широкому диапазону случаев применения не опасного для жизни и здоровья насилия либо отсутствия умысла на причинение какого-либо вреда пострадавшему. Если, как мы видели, в европейском и национальном праве государств — членов ЕС (например, Латвии) это предусмотрено, то в законодательстве других стран и, тем более, на практике уголовное преследование за причинение страданий такого рода или в таких ситуациях маловероятно. Особенно в отношении должностных лиц государства, которое, как Россия, не предложило в норме закона особой ответственности виновных за столь неопасные с точки зрения закона действия «своих» представителей.

Есть и  иные обстоятельства, которые имеют место в жизни.

Первое из них связано с тем, что жестокое, бесчеловечное или унижающее достоинство «поведение» состоит не в прямом обращении с человеком, а только в наказании его. Наказании законном, но не обоснованном конкретной ситуацией и личностью наказуемого, или помещением его в заведомо невыносимые (приравненные к пыточным) условия содержания — хотя бы из-за длительности пребывания в них либо из-за степени изоляции от других людей. Так мы переходим к понятию «психологическая пытка», которому посвящают все больше исследований юристы и ученые смежных профессий. (В России недавно вышла монография об этом феномене, но, видимо, адекватного описания и регулирования в уголовном законе он пока не получил).

Другой вопрос: бывают ситуации, когда трудно усмотреть четкую грань между разными видами плохого обращения, при том, что каждое из них не приводит к страданию «пыточного уровня», но в совокупности такие формы обращения или содержания могут достигать уровня пытки.

Отдельный вопрос возникает в случаях, когда мы имеем дело с обстоятельствами, когда нечто унижает человека, вызывая у него переживания, не «дотягивающие» до уровня душевных страданий, не говоря уж о причинении физической боли или доведении до психического расстройства. Такие ситуации трудно поддаются правовой дифференциации и, следовательно, нормативному регулированию. Недаром, видимо, латвийский законодатель ввел в уголовный закон понятие действий, причиняющих мучения — в отличие от пытки. Это говорит о том, что возможны умышленно причиняемые боль и страдания  менее сильные, чем пытка, но все равно требующие объективного расследования и возможного наказания.

В комментариях к судебно-следственной практике по такого рода делам подчеркивается необходимость изучения того, была ли цель в действиях, допустим, должностного лица. Отсутствует ли она вовсе или состоит в том, чтобы «просто» поставить жертву в заведомо худшие условия, что может быть квалифицировано как плохое обращение. При этом важно выявить умысел: была ли в этом преднамеренность причинения боли или страдания, унижения жертвы либо объективные обстоятельства, в том числе не известные правоприменителю особенности данного человека, дали нежелательный результат.

Как видно, в итоге нашего изложения затронутой проблемы остается больше вопросов, чем ясных и конкретных ответов. Возможно, одной из целей их обсуждения на упомянутом круглом столе экспертов в Москве и было инициировать дальнейшую дискуссию на эти темы. Было бы желательно при этом учесть опыт разных европейских юрисдикций и социальных практик, которыми желательно было бы поделиться и в журнале «Правовой диалог».