В конце июня в одной из колоний Ярославской области был зверски избит подзащитный фонда «Общественный вердикт» Евгений Макаров. Корреспондент «7x7» побеседовал с социологом, сотрудником фонда Асмик Новиковой, которая приезжалана шестой баркемп в Сыктывкар, о причинах насилия в российских колониях и тюрьмах, сложностях с их расследованием, продолжающейся реформе ФСИН и о том, как ее последствия скажутся не только на заключенных, но и на сотрудниках службы исполнения наказаний.
О пытках в колониях и тюрьмах
— Когда и как ты поняла, что должна заниматься такой проблемой, как пытки?
— У меня никогда не было серьезного порыва что-то срочно исследовать, чтобы спасти мир и общество от пыток, был достаточно спокойный, просто профессиональный интерес. Социолога ничего в этом мире не удивляет потому, что люди — сложные создания, жестокость так же давно существует, как и известные нам акты очень сложного и невероятного милосердия. Для меня не было ничего шокирующего и нового в ситуациях, где присутствует необъяснимая жестокость или безадресное насилие, издевательство над людьми.
— Но ведь знаменитый эксперимент Зимбардо [исследование реакции человека на ограничение свободы, на условия тюремной жизни и навязанную социальную роль на поведение] показал, что есть ситуации, когда жестокость провоцируется, хотя при этом есть возможность ее избегать.
— Не просто избегать, но управлять ее уровнем. Эксперименты Зимбардо и многих других показали, что в определенных ситуациях в человеке актуализируются такие модели поведения, которые не сдерживают его в применении насилия. Первозданное удивление зашкаливающими случаями насилия во многом происходит от того, что наше общество, сейчас будучи светским, является результирующим от христианской культуры, замешанной на иудаизме и на западной философии, уходящей корнями в древнегреческую. Концепты, связанные в том числе с сексуальным поведением, с запретами на адюльтер — уходят корнями в жесткую христианскую догматику. Многие люди не практикуют никакую традицию. Но христианство очень глубоко отформатировало основные понятия о добре и зле, о моделях поведения. И восприятие насилия как чего-то недопустимого, сверхъестественно страшного заложено именно христианским взглядом на человека. Хотя это абсолютно естественное поведение для человека, такое же, как и любовь, помощь другому и спасение другого за счет себя. Есть культуры, где насилие воспринимается по-другому. Эксперименты Зимбардо показали, что модели поведения, даже атавистические, существуют в каждом человеке. В каждом есть агрессия и злость, и если человек не усвоил культурные запреты или же смещаются границы допустимого, то он не умеет управлять этим и/или не считает нужным.
...в определенных ситуациях в человеке актуализируются такие модели поведения, которые не сдерживают его в применении насилия
— Сейчас членам общественной наблюдательной комиссии стало труднее попадать в тюрьмы и колонии, сами комиссии стали по-другому формироваться. Очевидно некое стремление сделать систему ФСИН еще более закрытой. Не является ли это фактором, который увеличит уровень насилия внутри системы?
— Куда уж дальше? То, что происходит в колониях, ужасно.
— А какие практики наиболее часто применяются? Вот, например, задержанные после выступлений в Санкт-Петербурге 12 июня рассказывали про то, как в одну из камер впрыснули газ из баллончика. Насколько часто делаются такие вещи?
— Это пример полицейской тупости, там не было злонамеренности, никто не хотел отравить газом задержанных на митинге. Полицейские таким совершенно чудовищным способом усмиряли человека, который вел себя неадекватно. По вентиляции газ перетек в соседнюю камеру, где стали задыхаться люди. Это не широкая практика, некоторые вещи происходят из-за непонимания, уму непостижимо, что в современном мире таким образом можно пытаться усмирить человека. Если в полиции человек впадает в явно неуправляемое состояние, вызывается скорая психиатрическая помощь. Это феерическая глупость, которая имеет очень серьезные последствия.
— Какие методы физического воздействия распространены в наших тюрьмах и колониях?
— Избиения. Я могу уверенно говорить про ярославскую колонию. В конце июня нашего [фонда «Общественный вердикт»]подзащитного просто выдернули из камеры, завели в комнату, где нет видеонаблюдения, включили громко музыку и зверски избили. Там человек находится полностью во власти сотрудников колонии. Их расслабляет не то, что нет эффективного ОНК, а абсолютная безнаказанность. Постановление следственного управления об отказе в возбуждении уголовного дела по событиям 21 апреля, когда избили Руслана Вахапова, Ивана Непомнящих и Евгения Макарова, неприемлемое с юридической точки зрения. Суть постановления сводится к тому, что сотрудники учреждения имеют право применять силу и именно поэтому их действия законны. При этом следствие признало, что физическая сила применялась. Это абсурд полнейший. В законе прописывается, когда можно применять силу и какие должны быть основания. Логика ответа следственного комитета примерно такая: в законе написано, что можно применять огнестрельное оружие, поэтому можно пойти и всех расстрелять. Следователи абсолютно не показали результатов своей проверки, они не проверили законность (наличие оснований) применения силы и даже не установили личности тех, кто ее применил.
— Почему ни следственный комитет, ни прокуратура почти никогда не реагируют должным образом в таких случаях? Между этими структурами и ФСИН есть какие-то установившиеся взаимоотношения?
— Тут много разных причин. Возможностей эффективно расследовать то, что происходит в колониях, немного. Когда нужно вести расследование, допустим, в колонии, то приходится иметь дело с преступлением, которое совершилось в закрытой зоне, где потерпевшие, преступники и свидетели находятся под властью администрации, там нет третьих внешних лиц. Даже когда в полиции происходит насилие, всегда можно найти людей, которые сидели в соседней камере и которых потом выпустили, или людей, которые были на улице и видели, как избитого задержанного привозили, или еще что-то. То есть полиция вписана в общество, а зона закрыта, они все там сцеплены, и трудно найти хотя бы какие-то свидетельства.
— А есть какие-то примеры эффективного расследования?
— Обычно, когда труп, им деваться некуда. А так, примеров мало. Но даже то, что следователи СК могли бы делать, они не делают — например, приехать, возбудить уголовное дело, провести допросы людей, которые подали жалобу, выявить людей из личного состава, надзирателей, которые работали в тот день, когда произошло избиение, и их допросить. У следователя аналитическая работа: сопоставляй показания, находи противоречия, уточняй, проводи очные ставки — используй ассортимент действий, который есть. А у нас следствие проводится бесконтактно, они даже не допрашивают тех, кто пожаловался, а это грубейшее нарушение международных стандартов. Тот, кто подал жалобу, имеет право изложить свою версию события, настоять на том, чтобы она была включена в уголовное дело и проверялась, это стандарт доступа к расследованию. Но ничего этого нет. Жалоба уходит как в черный ящик, и потом приходит отказ — нет основания для возбуждения уголовного дела. А что делал следственный комитет? В последнем отказе, который мы получили, даже не выявлены сотрудники, которые избивали заключенных. При этом СК в своем отказе признает, что была применена физическая сила, то есть избиение было, но они даже не выяснили, кто и на каких основаниях ее применял. Собственно, а чего тогда не бить? Это же сложно — добиваться порядка с помощью согласительных процедур, когда ты выстраиваешь отношения, следишь за порядком, используя законные средства, когда ты занимаешься заключенными, когда для них есть не только рабский труд, но и какая-то политика исправлений.
— Если говорить о Гайзере и его команде, есть ли какое-то специфическое отношение к сидельцам такого уровня?
— В «Лефортово» попасть сложно. Они сидят, наверное, в хороших условиях, но я не могу сказать, для меня они просто заключенные. Некоторых я знаю лично, и общение с ними никогда не вызывало у меня неприятных эмоций.
— Коми — это регион, в котором много колоний. Как можно охарактеризовать нашу республику, если сравнивать с тем, как дела обстоят в среднем по России?
— От экспертов республики я знаю только то, что здесь, в Коми, заключенных за подачу жалобы не бьют. Это важно, потому что в ярославской колонии за это наказывают. Наши трое подзащитных не выходят из ШИЗО [штрафной изолятор], им постоянно продлевают пребывание в изоляторе. И Вахапов сидит 15 суток, и Непомнящих добавили, Макарова зверски избили. Это происходит непрерывно. Не могу рассказать что-то еще о Коми, потому что никогда не была членом ОНК, но я знаю, что насилие — это широко распространенный метод работы. Это дешево и практично. Очень важный момент: в тюрьмах и колониях происходит расчеловечивание заключенного, для работающих там людей он никто, в самом таком фашистском понимании. Такое же расчеловечивание цыган, геев, евреев происходило в фашистской Германии. Когда я читаю о том, что происходит в колониях, смотрю материалы наших дел, у меня полное впечатление, что это так. Людей не лечат, человека переводят в больницу, уже когда боятся, что он может умереть непосредственно в колонии. Не везде, но такое есть.
... насилие — это широко распространенный метод работы. Это дешево и практично. Очень важный момент: в тюрьмах и колониях происходит расчеловечивание заключенного, для работающих там людей он никто, в самом таком фашистском понимании
— Можно ли говорить о том, что у нас были периоды спада насилия в колониях и тюрьмах?
— Это невозможно оценить, потому что мы фиксируем только то, что количество жалоб не становится меньше. Были ли какие-то волны, я не могу сказать. Традиционно пыток и жестокого обращения становится меньше, когда идет период аттестации. Все боятся, что из-за любой жалобы или зафиксированного факта насилия могут не аттестовать, и люди начинают более дисциплинированно себя вести. Но в нашей стране не существует статистики насилия в колониях и тюрьмах, она может появиться только в том случае, если пытка у нас будет криминализована как должностное преступление.
— Это основная проблема?
— Основная, но не ключевая. Для того, чтобы говорить о масштабе проблемы, достаточно посмотреть на количество жалоб к уполномоченному по правам человека, большое количество жалоб приходит и в следственное управление. Речь идет не о количестве дел, возбужденных по статье 286 («Превышение должностных полномочий»), а именно о жалобах, их много и у правозащитных организаций, например у фонда «Общественный вердикт», у «Руси Сидящей». Для того, чтобы говорить, что практика насилия есть, этого достаточно, это позволяет показать масштаб.
— Ситуация может меняться. Например, как мне кажется, сейчас стало меньше насилия по отношению к детям внутри семьи, то, что 20 лет назад многим казалось обычным делом, перестает быть нормой. Что-то меняется именно в умах, могут ли подобные подвижки произойти в головах людей, работающих в исправительной системе?
— За последние десять лет в колониях тоже существенные изменения есть. До появления ОНК доступ для правозащитников в колонии тоже был, просто это зависело от профессионализма правозащитника и от того, как они выстраивали отношения с ГУИНом, тогда это так называлось. Традиция мониторинга одной из первых в постсоветское время возникла там. Это очень традиционно для нашей страны — защищать заключенных.
— Мне казалось, что это было более традиционно для царской России.
— Это быстро актуализировалось и в Советском Союзе, диссиденты всегда много делали и для своих, и для других заключенных, был известный фонд взаимопомощи. Заключенный в нашей стране — человек, не нагруженный никаким негативным содержанием, у нас в целом нет их неприятия. Речь идет о человеке сложном, несчастном, не дай бог никому оказаться в таких условиях. Традиция защиты прав заключенных никогда не пропадала. Были разные периоды. В постсоветское время моментально одни из старейших правозащитных организаций — Фонд защиты прав заключенных, Абрамкинский центр — начали появляться.
Заключенный в нашей стране — человек, не нагруженный никаким негативным содержанием, у нас в целом нет их неприятия
— Может ли измениться ситуация с насилием в колониях и тюрьмах, если общество будет это очень жестко осуждать?
— Оно и сейчас осуждается, но прямолинейного влияния нет. Разница между тем, что было десять лет назад, и сейчас, большая, стало лучше. Я имею в виду условия содержания, бьют по-прежнему сильно. Право на подачу жалобы, с одной стороны, есть, с другой стороны, с жалобами плохо работают, есть даже случаи, когда жалобы не выходят из колонии, хотя это грубое нарушение, цензурируется только переписка, но не с адвокатами и не та, которая касается жалоб и ЕСПЧ. Очень существенно повлиял Европейский суд по правам человека и его постановления в отношении России. Тюремная реформа, которая все эти годы проводится в России, на самом деле является следствием давления извне, которое диктует необходимость изменений. У страны есть международные юридические обязательства, и она старается исполнять постановления ЕСПЧ. Мало того, планируется продолжать реформу, на это выделены деньги, хотя в стране их немного. Думаю, ее все-таки будут продолжать. Деваться некуда.
О реформе ФСИН
— Мы говорили с Андреем Бабушкиным о том, что количество заключенных необходимо сократить, может быть, нужна крупная амнистия?
— Дело не в амнистии, а в декриминализации составов преступления.
— Например, экономических?
— Многих, в том числе связанных с не тяжелым насилием. Были декриминализованы побои, я это поддерживаю. Потому что, когда они были криминализованы, это не приводило к решению проблемы домашнего насилия, и не было большого количества приговоров, статья просто не работала. Декриминализация — это верно, сейчас возбуждать дела проще, потому что у полиции есть возможности по каждому случаю автоматом фиксировать административное правонарушение, если человек попадается несколько раз, он идет по уголовке. Административный процесс — более быстрый механизм. Другой вопрос в том, что если его оштрафуют на 30 тысяч, семья не будет рада. Но зато за счет того, что цикл процессуальной работы с правонарушениями короче, статья будет работать. Должна, по крайней мере.
У нас вообще проблему домашнего насилия свели к решению вопроса утяжелить или смягчить наказание. На самом деле все гораздо сложнее.
Дело в том, что только в нашей стране и в «советской» юридической семье — странах бывшего Советского Союза — есть разделение на уголовные и административные нарушения, чего нигде нет. Всюду уголовка равна административке. Вопрос — в тяжести наказания. У нас же в обществе сложился шаблон оценки — если что-то становится административным, то государство не считает это нарушением. Это глупости. Это все правонарушения, соответственно, стоит вопрос вреда, его тяжести и наказания. Есть вещи, которые надо переводить в административку. Там более простой процесс, там разные виды наказания, они быстрее наступают и могут работать как превенция. Не надо сажать людей.
— Если сократить количество сидящих, сократится и количество работающих в системе ФСИН, мы рискуем получить массовую безработицу среди людей, которые толком ничего не умеют делать.
— В реформе предусмотрено, что если колонию расформируют, то в течение двух лет людям, там работавшим, предусмотрены какие-то выплаты. А потом все, до свидания, ребята. Сейчас в принятой программе реформы и в поправках к закону, которые существенно скорректировали применение силы и спецсредств в колониях, основной смысл в социальных обязательствах по отношению к личному составу. ФСИН четко говорит: ребята, вам дается два года на то, чтобы найти работу и встроиться в общество.
— По-моему, очень неплохо.
— Да, но мне людей по-своему жалко, потому что они ничего не умеют.
— Так же, как и разные охранники.
— А это в основном бывшие сотрудники милиции/ОМОНа, которым некуда деваться. Я сочувствую этим людям, потому что у них вся профессиональная карьера прошла в спецподразделениях, например в ОМОНе. Они были в горячих точках, начиная с Карабаха. Всю жизнь, по сути, человек воевал. Дальше он возвращается на «гражданку», ему скучно работать в обычных ППС или еще где-то, он идет в ОМОН, но там тоже скучно, если некого разгонять. Да и разгонять — ерунда. Помню, мне омоновец рассказывал, что не понимает, чем заниматься. Он говорил: мы охраняем матчи, но мы же были на войне. Профориентация предлагала ему выучиться на парикмахера. Вы что, смеетесь, что ли? У человека 18 командировок на Северный Кавказ, какой парикмахер? К ним можно по-разному относиться, но надо понять проблему: у нас нет моделей реинтеграции людей с опытом войны, боевых действий, особенно если это полицейские, которые возвращаются в обычный мирный регион.
...у нас нет моделей реинтеграции людей с опытом войны, боевых действий, особенно если это полицейские, которые возвращаются в обычный мирный регион
— Реинтеграция может понадобиться тем же работникам ФСИН.
— Конечно, они ведь всю жизнь живут на зоне. У нас были исследования с людьми, которые живут в колониях, они от заключенных мало отличаются. У них есть полномочия, но они такие же, потому что живут в изоляции, у них социальные навыки за пределами колонии абсолютно инфантильные.
— У каких стран есть хороший опыт ресоциализации?
— Сложно сравнивать. Канада. Израиль.
— До этого нам как до Луны.
— На постсоветском пространстве фактически нигде нет реинтеграции людей с боевым опытом, причем и тех, кого отправило воевать государство, и тех, кто сам поехал. Что сейчас происходит с теми, кто возвращается из Украины? Непонятно, как они в общество вписываются.
— Мне это напоминает ситуацию. описанную у Александра Эткинда во «Внутренней колонизации», когда из колонии на метрополию переносится какая-то культура поведения.
— Культура поведения вернувшихся людей приживается далеко не везде, не во всех средах. Одно дело, если это городок с колонией, где люди жили, тут же сели и потом вышли на свободу. Но это вообще другая история, это одно общество. И эта связь была бы еще более сильной, если бы соблюдался уголовно-исполнительный кодекс, который предписывает, что человек должен отбывать наказание по месту жительства.
— Оставлять людей отбывать наказание ближе к месту жительства лучше?
— Конечно. А лучше вообще сажать только реально опасных для окружающих. Большинство сидящих не опасны, а мы содержим эту огромную систему.
— Содержать всю ФСИНовскую махину невыгодно для государства, даже если учитывать низкооплачиваемый труд заключенных.
— А там выгода не в труде заключенных, хотя выгодно, чтобы они работали за копейки, а то, что они производят, реализовывалось бы уже на рынке. Дело в том, что там очень много коррупции. Колония, которая вписывается в рыночные отношения, — это плохо, заключенных можно реабилитировать по-другому. В Норвегии, например, пасеки держат, вот и хорошо.
— Сейчас разрабатывается проект амнистии по экономическим преступлениям. Нужна ли амнистия, в каком объеме и что она даст?
— Не могу сказать что-то насчет амнистии. Я просто считаю, что очень многие сидят незаслуженно, есть много сфабрикованных дел. Сидит масса наркозависимых, которые не являются торговцами, тюрьмы забиты обыкновенными «торчками», прошу прощения, у которых абсолютно искореженная жизнь. Это все неприемлемые вещи, и это все надо прекращать. У нас есть альтернативные формы наказания, не надо применять лишение свободы так массово к людям, которые никакой опасности не представляют.
— Почему так сложилось, что судьи продолжают выносить приговоры, по которым человек непременно должен сесть?
— Если человек совершил насильственное преступление, то у нас автоматом его изолируют. Но надо смотреть на обстоятельства дела, если человек не замечен в том, что ранее совершал какое-то насилие, почему он должен быть опасен? Суд нужен для того, чтобы тщательно разбираться в рамках именно судебного следствия. По нашему уголовному процессу все, что делают следствие, МВД и прочие, называется предварительным расследованием. Собственно, следствие ведет суд, так вот пусть он и разбирает обстоятельства дела. Последний кейс, которым мы занимаемся в рамках одного нашего проекта, мы с ним приехали на баркемп, — про вигилантов. На прошлой неделе девушку [Елизавету Симонову], которая занималась «Оккупай-наркофиляй», посадили на три года. Зачем? Они не педофилов выискивают по модели Марцинкевича, а тех, кто наркоторговлей занимается. Хотя по модели того же деятеля. Я считаю, наказать нужно, потому что все-таки это практика насилия по отношению к другим людям, а они не правоохранительные органы, у них нет полномочий, потому они и вигиланты. Но зачем так, зачем сажать, чего вы добьетесь этим? Это жестоко по отношению к молодым людям, которые могли ошибаться, могли быть агрессивными, как и каждый человек. Могут быть другие формы наказания и другие формы работы с такими людьми. Я абсолютно в этом уверена.
Елена Соловьёва, фото Кирилла Шейна, «7x7»
