Глава Комитета по предотвращению пыток Игорь Каляпин о том, почему полиция применяет незаконное насилие, как устроена система показателей преступности и что сегодня может сломить сопротивление системы
Игорь Каляпин номинирован на Премию Егора Гайдара — 2015 за создание межрегиональной некоммерческой общественной организации «Комитет по предотвращению пыток», занимающейся решением проблем применения пыток представителями государственных органов (сотрудниками правоохранительных органов, тюрем и колоний).
Когда слышишь уже только название вашего Комитета по предотвращению пыток, кажется, что это какое-то средневековье. Что вообще в наше время может заставить человека применять насилие? Отсутствие наказание, правильных стимулов, необходимых методик?
На самом деле, по-моему, это как раз несложно понять. Сейчас в фильмах постоянно показывают, как герои-полицейские – и наши, и не наши – путем, скажем мягко, силового решения заставляют негодяев сознаться. И полицейский там – герой. А еще обычно показывают, как всякие адвокаты и прокуроры этому полицейскому мешают и бандита защищают. Так что как раз позиция борьбы с криминалом, преступностью и правонарушениями путем применения грубой физической силы вполне понятна. Только в кино изначально известно, кто негодяй, и это как-то вполне естественно воспринимается. А в реальной жизни очень редко бывает, что заранее известно, кто преступник. Но преступление необходимо раскрыть. К тому же кто-то просто не умеет их раскрывать законными способами, этому тоже надо учиться, нужно изучать криминалистику, нужно понимать, как этого преступника вычислить, потом совершенно отдельная история – доказать. Многие не умеют, особенно те, кто пришел в полицию в 90-е годы, когда туда шли немногие – и непрестижно было, и зарплата была маленькая. Эти люди и тогда не умели, и сейчас не умеют, но уже успели занять неплохие командные должности. Есть, конечно, и те, кто умеет. Но, как мне рассказывали знакомые в полиции, чтобы раскрыть преступление законными методами, применяя все необходимые знания, можно истратить целый месяц. При этом напарник задержит троих наиболее подходящих под преступника подозреваемых – может быть, это они, а может быть, и нет, разведет их по кабинетам, и к утру они сознаются все трое. Останется только выстроить схему и распределить, кто организатор, кто пособник. У него преступление будет раскрыто на следующий день. Через полгода полицейского, который работает только законно, вышибут, потому что у него раскрываемость будет в десять раз хуже.
А не влияет, что потом в суде обвиняемые отказываются от признательных показаний?
Не влияет. Более того, дело считается раскрытым, и люди осуждены. От того, что подозреваемые отказываются от показаний, данных на предварительных следствиях, почти никогда ничего не меняется. У нас вообще процент оправдательных приговоров – 0,3%. То есть одно дело из трехсот. И уж точно вам могу сказать, что в делах, которые раскрываются такими подразделениями, как ОРБ и УБОП, оправдательных приговоров не бывает.
То есть у нас так работает система, что применять знания просто невыгодно?
Ну, конечно, они просто не нужны. Есть более эффективные методы с точки зрения получения высоких показателей служебной деятельности. Полицейский работает не на раскрытие преступления, полицейский работает на высокие показатели. Это нормально и естественно на самом деле. Школьник и студент тоже учится в процессе не для того, чтобы знания получить – это все красивые слова; у него есть короткая тактическая цель – получить хорошую оценку на ближайшей контрольной, зачете, сессии. Ну и полицейские точно так же. Просто у нас система выстроена неадекватно. У нас система служебных показателей от реальной жизни оторвана совершенно: не нужно раскрывать преступление, нужно обеспечить некий результат. Если говорить про работу полиции, это называется обеспечить реализацию дел, то есть раскрыть и направить в суд. Если речь идет о милиции общественной безопасности, у них тоже есть план по административной практике – составить определенное количество протоколов. И неважно, кто эти люди и были ли они вообще. У нас ОМОН, пока свои специфические задачи не решает, в обычном режиме выполняет в городе функцию ППС, ездит и собирает пьяных. У них так же есть план по административной практике, то есть они должны двигаться по какому-то маршруту и за ночь будь добр сколько-то протоколов составь. Есть там эти пьяные или нет, есть драки или нет – неважно, двадцать протоколов должно быть за смену. Вот так работает система, она не настроена на реальную жизнь. А потом мы с вами слышим, как наше милицейское начальство отчитывается перед депутатами, населением и журналистами, что вот в этом году преступность снизилась по тяжким преступлениям на 4% по сравнению с аналогичным периодом прошлого года. Вам что-нибудь говорят эти цифры? Нет. Ведь никому на самом деле неважно, в каком состоянии находится преступность и на сколько она сократилась. Людям неважно состояние преступности, людям важно состояние безопасности. Им важно, какова вероятность того, что они ночью пойдут по улице и на них нападут.
А опросы показывают, что плюс к этому всему граждане еще и полицию боятся чуть ли не больше всего.
Боятся – да, это одна проблема. Вторая проблема – люди, к сожалению, не верят, что в случае совершения против них преступления полиция придет на помощь. Если их ограбили, они просто не видят смысла обращаться в полицию. Что толку, все равно не найдут, только время потеряешь. Ладно бы в том, что полиция системно занимается очковтирательством, был рациональный смысл, и они втирали бы очки нам, депутатам, президенту. Но они втирают очки в том числе самим себе. Совершенно удивительная вещь. Общаешься с милицейским начальством – чем выше они рангом, тем больше они сами верят в эти цифры. Хотя прекрасно понимают, чего эти цифры стоят, как они рисуются на местах. Они же сами этим занимались, и чем выше у них должность и звание, тем дольше они этим занимались. Тем не менее, их распирает от гордости: раскрываемость повысилась, преступность понизилась.
Но если все суммировать – и влияние массовой культуры, и систему показателей, то получается, что с советского времени негативная динамика должна была усилиться и вырасти количество правонарушений со стороны сотрудников правоохранительных органов. Это так?
Количество правонарушений действительно очень резко увеличилось в 90-е годы, потому что, во-первых, по понятным причинам выросла преступность, а во-вторых, в милицию пришло работать очень много безграмотных людей и людей, не мотивированных на милицейскую службу. То есть в милицию шли за чувством уверенности, за возможностью иметь оружие, обладать полномочиями. Типичный анекдот тех лет: молодому сотруднику милиции дают в бухгалтерии зарплату, а он удивляется: «А я думал, пистолет дадут, и крутись как хочешь». Действительно в большей степени шли не за той нищенской зарплатой, а за возможностью крышевать коммерческие ларьки, оказывать какие-то услуги, пользуясь своими полномочиями и тем, что у тебя есть оружие. Конечно, у нас и в советское время били. Это вообще старая добрая русская традиция – пытки, избиения, насилие в процессе уголовного судопроизводства практиковались всегда. Никогда это большим грехом не считалось – ни при царе-батюшке, ни тем более при Советах. Но при поздней советской власти это явление заметно сократилось, а в 90-е обрело второе дыхание, и к сожалению, до сих пор не удается с этим эффективно бороться.
Несмотря на работу общественных организаций и попытки общественного контроля?
Ну что могут сделать три десятка юристов, которые занимаются двумястами делами. У нас, к сожалению, нет официальной статистики, сколько людей обращаются с жалобами на побои со стороны полиции. Ее в принципе быть не может. Но небезызвестный Маркин, пресс-секретарь Следственного комитета, озвучил некоторые цифры: в год поступает примерно 70-80 тысяч жалоб. По моим ощущениям, в Следственный комитет обращается около 10% от числа людей, которые реально пострадали. Большинство никуда не обращается: побили их в полиции, живы остались, не посадили, выпустили – ну и слава богу. Ни в какую Прокуратуру, ни в какой Следственный комитет они жаловаться не пойдут. То есть эти 70-80 тысяч надо умножать если не на десять, то на пять точно. В итоге имеем полмиллиона жалоб в год. Кто с этим справится?
А есть понимание, что системно надо сделать, чтобы ситуация сильно улучшилась?
Сделать нужно на самом деле несколько вещей. Во-первых, нужно изменить критерии оценки работы полиции, о чем много говорилось. Эта проблема признавалась и руководством МВД, и в том числе именно такая задача ставилась в ходе реформы, которая была объявлена и которая на самом деле свелась исключительно к так называемой переаттестации и сокращению на 10% личного состава. И не только по моим, но и общим наблюдениям других организаций, эти уволенные 10% не самые худшими сотрудниками. Скорее, может быть, наиболее неудобными для начальства. Нужно сделать так, чтобы такие методы работы стали просто не нужны. Для этого нужно отрегулировать законодательство. Нужно, чтобы показания не считались допустимыми, если человек впоследствии от них отказывается. А у нас к отказу на суде от показаний и заявлениям, что их из человека выбили, суд относится критически. Так это всегда в приговоре и формулируется. Это нужно изменить. На самом деле ни в одной стране этого давным-давно нет. Допустимыми показаниями считаются те показания, которые даны в суде, в присутствии защитника. Никаких так называемых оперативных бесед, которые у нас существуют, нет нигде. Это во-первых. А во-вторых, пытки нужно реально запретить. Формально они у нас запрещены везде – в Конституции, законе о полиции, Уголовном и Уголовно-процессуальном кодексах – любой правоохранительный документ возьмите, там обязательно содержится запрет.
Так как же еще запретить?
У нас очень много всяких норм, их даже выучить все невозможно, в том числе норм, которые касаются полицейских. Поэтому то, что люди на большинство этих норм откровенно плюют, совершенно естественно. Меня когда-то учили, что есть декларация, а есть норма. Вот декларация от нормы, от правила отличается тем, что за нарушение декларации не бывает ничего, а за нарушение нормы бывает наказание, санкция. У нас за применение пыток не наказывают. Все прекрасно понимают, что сейчас подозреваемого надо «расколоть». Следователь, как правило, сам никого не бьет, но если у него подозреваемый не дает нужные показания, он говорит: «Я сейчас пойду руки помою, а ты с опером Колей пока пообщайся». Когда он через пять минут возвращается, несчастный подозреваемый уже готов дать любые показания. Если не готов, значит, следователь еще и пообедать сходить. Все всё понимают.
Эту систему вообще реально сдвинуть с места? Если она так сопротивляется любым изменениям.
Я бы не сказал, что система совсем уж не меняется. Когда я в далеком 97-м году только начал заниматься этим системно, само слово «пытка» вызывало шок – вы что, хотите сказать, что у нас пытают кого-то? Две ассоциации возникало – либо это какие-то сталинские лагеря, либо это Средневековье, Иван Грозный, дыба, раскаленные клещи. Мы тогда начинали пояснять, что вот к людям в милиции ток подключают, еще что-то делают, но нам говорили, что вот прокуратура, суд, пожалуйста, жалуйтесь, проверят, накажут. При этом люди-то у нас всегда были более-менее информированы об этой проблеме. Потому что на самом деле, как показало социологическое исследование, которое мы в свое время заказали, каждый пятый городской житель России хотя бы раз на протяжении своей жизни лично сталкивался с незаконным насилием со стороны правоохранительных органов. Лично. Это значит, что на самом деле практически у каждого человека, если он сам не сталкивался, есть кто-то из окружения – причем окружения, которому он абсолютно доверяет, родственник или член семьи, ближайший друг – который непосредственно с этим сталкивался и ему об этом рассказывал. Население, можно сказать, было абсолютно в курсе. Утверждением, что у нас в милиции бьют, ну или по крайней мере могут избить, никого не удивишь. Но слово «пытка» вызывало шок.
Кроме того, пятнадцать-двадцать лет назад привлечь сотрудника милиции к уголовной ответственности за незаконное насилие было практически невозможно. Более того, началось все с того, что мы собрали около ста жалоб, как-то там обобщили, отправили в прокуратуру и попросили по всем этим жалобам провести проверки. Ни одна не подтвердилась. Тогда мне просто стало любопытно, ну как же это так. Я понимаю, что, наверное, какая-то часть этих людей врет, потому что кто-то полицию не любит, кого-то к ответственности привлекли и таким образом он защищается, кто-то хочет отомстить полицейским, кто-то, наверное, добросовестно заблуждаются – ему дубинкой дали, он считает, что неправильно, а на самом деле полицейский имел право. Но не все же сто. И как это они так быстро проверили все. Мне стало любопытно, как этот механизм работает и что там, собственно, эта самая прокуратура – тогда Следственного комитета не было, было Следственное управление прокуратуры – проверяет. Я изучил этот механизм, причем выяснилось, что, как и везде у нас, механизм этот прописан не столько федеральными законами, сколько ведомственными приказами. И когда я все это изучил, я понял, что он другого результата в принципе дать не может. Потому что заявителя, как правило, даже и не опрашивали, никаких свидетелей, на которых он может сослаться, никто тоже не опрашивал, какие-то доказательства, которые он может привести, никто не изучал и не пытался найти. Проверка заключалась в том, что опрашивают тех сотрудников милиции, на которых поступила жалоба: «Вы действительно это делали?» Милиционеры, естественно, отрицали. На нет и суда нет. Выносится постановление об отказе. Почему-то когда речь идет о раскрытии криминального преступления, подозреваемому на слово не принято верить, а милиционер априори говорит, что не бил, значит, не бил. На этом все расследования заканчивались. Сейчас ситуация изменилась. Более того, по тем делам, которыми мы занимаемся, она изменилась в том числе системно.
Проблему сейчас понимают, она озвучена и отрефлексирована и руководством МВД, и руководством Следственного комитета – а это именно тот орган, который обязан обеспечить раскрытие этих преступлений. И именно Следственный комитет на самом деле виновен в том, что у нас продолжают применяться пытки в полиции и во ФСИН, что вся эта проблема воспроизводится, что они остаются безнаказанными. Там тоже целый ряд причин для этого. Но понимание того, что это проблема, есть и у следователей, и руководства Следственного комитета. Им просто невыгодно ее озвучивать и решать. Во всяком случае пока. Хотя, если помните, в 2012 году было такое громкое дело Назарова в Казани, в Татарстане, история вызвала совершенно сумасшедший резонанс, и туда отправился лично Александр Иванович Бастрыкин с целой бригадой помощников проверять, что же там собственно было. Выяснилось, что аналогичные преступления в этом же отделе Дальний совершались неоднократно, и были жалобы, и были ситуации, тоже связанные с гибелью людей. Но местный Следственный комитет все это покрывал и выносил постановление об отказе в возбуждении уголовного дела.
Бастрыкин тогда издал приказ, которого на самом деле мы от него очень долго добивались. Главная идея была в том, что будут созданы специализированные подразделения в Следственном комитете, причем они будут привязаны структурно не к субъектам Российской Федерации, а к федеральным округам. Это достаточно важно, потому что когда решается возбудить уголовного дела в отношении полицейского, либо дело уже возбуждено и начинает расследоваться, все давление на следователя со стороны милицейского руководства осуществляется как раз на уровне субъекта. Если это оттуда вывести на полэтажа выше, это уже будет значительно сложнее делать по ряду причин. Ну и, самое главное, этот приказ предусматривал, что все жалобы на действия сотрудников правоохранительных органов с самого начала отправляют в этот спецотдел. То есть они проверяются не местными следователями, которые на самом деле де факто являются коллегами вот этих полицейских, на которых жалоба поступила. Все это было описано, опубликовано, объявлено, а потом произошло непонятное схлопывание. Был дописан еще один абзац о том, что на работу в это подразделение Следственного комитета выделяется целых 36 следователей на всю страну. То есть 70-80 тысяч жалоб, которые туда реально поступают, на 36 следователей – даже прочитать все эти жалобы следователи не успеют. Причем их еще достаточно смешно распределили. Москве досталось то ли 6, то ли 8 следователей, а вот Приволжскому федеральному округу, где объединено 14 субъектов и проживает 30 миллионов человека, всего 2. Как они могут вот этот огромный вал через себя пропустить, совершенно непонятно.
Как в такой ситуации, когда все настолько медленно и тяжело двигается, вам удается находить лично для себя стимулы для дальнейшей работы?
Понимаете, эту проблему не решить только силами Следственного комитета, хотя они могут сделать запрет пыток реальным. Единственным исключением в этой круговой поруке у нас являются правозащитные организации – их немного, но результатом их работы является не отчет, а реальный результат. Это очень важно. Пусть это единичные дела – а мы за год до суда можем дотащить не больше 4-5 дел, учитывая, что мы работаем в шести регионах, – пусть это штучная, медленная и очень затратная работа, но она разрушает абсолютную гарантию безнаказанности. С правозащитными организациями не договоришься, все это понимают, и пусть медленно, но до скамьи подсудимых они точно дотащат. Вот это понимание – уже очень важный результат, который дает возможность двигаться дальше.
