Мария Алехина: «В колонии я делала вообще все, что хочу»

^{Мария Алехина и Надежда Толоконникова в Красноярске. На заднем плане — спецкор «Новой» Елена Костюченко. Фото: ИТАР-ТАСС}

— Как ты оказалась на свободе?

— Меня вызвали в ДПНК, в дежурную часть. Туда постоянно вызывают. Взять объяснение, например, за сползший с головы платок. И вот в восемь утра меня вызвали. До комнаты обыска довели, она в двух шагах находится. И там объявили постановление об амнистии. Там были все замы, все возможные начальники разных служб колонии. Принесли мои вещи, мы пошли к машине. Меня до этого этапировали похожим образом. Но когда я увидела черную «Волгу», я, честно говоря, была удивлена.

— Ты ехала на заднем сиденье?

— Да. Там еще двое из конвоя сидели. Изначально была такая легенда, что мы едем в прокуратуру. А потом я смотрю: нет, мы едем не туда.

Высадили на вокзале, попрощались, пожелали удачи. Так это конвой. Он никогда ни при чем (смеется).

— Ты хотела отказаться от амнистии?

— Конечно, я хотела отказаться. Но это приказ для учреждения, а не для меня. В данном случае я просто фигура.

— Что ты почувствовала?

— Сумки почувствовала (смеется). Это похоже на кино. Очень кинематографичный момент был. Вообще в такие-то наиболее острые, яркие моменты я иногда чувствую отчуждение.

— Ты видела Филиппа за эти два года?

— Да, конечно, они приезжали. И в Березники, в Нижний приезжали.

— Его не напугала колония?

 — Нет. Комната для свиданий — это же обычная комната, с кроватью, столом, даже с игрушками. То есть там ему понравилось, он ни разу даже не плакал. Он очень взрослый для своего возраста (Филиппу шесть лет — Е.К.). Просто удивительно. Очень серьёзный… Мне страшно, потому что, конечно, эти два года не могут не сказаться…

 

Табу

— У меня было 87 красных дредов, мне одна женщина завила, очень профессионально. Теперь красная пряжа вообще в нижегородской колонии запрещена. То есть раньше можно было договариваться, после моих косичек — нет.

— Почему запрещена?

— Вообще-то это говорится так: распоряжение зампобора. Это заместитель начальника по безопасности и оперативной работе.

Там много таких запретов. Голову мыть можно только в банный день в бане. А в отряде нельзя. Если испачкалась, разрешение брать у начальника отряда.

Человек не может в не отведенное для сна время находиться на спальном месте. Только с 21.20 до 5.20. Если мы почитаем правила поведения узников Освенцима или Бухенвальда, мы увидим то же самое. Им нельзя было сидеть на кроватях. Я читала Примо Леви, Энри Кертиса, параллельно читала советских диссидентов. И у них идет та же фигня со спальным местом. Это такая бешеная инерция. Все переходит из года в год, когда правила внутреннего распорядка утверждаются министерством. Ну что, заключенный перестал бы исправляться, если бы у него появилось право сидеть на кровати во внерабочее время?

И все эти правила действуют не постоянно, а время от времени. Это называется «укрепление режима», «крепеж». Долго ничего не замечается, а потом, если у тебя в тумбочке найдут печенье с крошками, на тебя могут написать рапорт за антисанитарию.

Ну и еще. Даже если ты не ешь в столовой, ты обязан в нее ходить, минимум три раза в день. Если зона с «локалками» (огороженными участками пространства вокруг бараков. —Е. К.), как в Березниках, это сорок-пятьдесят минут времени, потраченного впустую. Тебя начальник строит, ты заходишь в столовую со строем, сидишь там 20 минут, выходишь со строем и заходишь в «локалку». Это час, потраченный в никуда. Ты просто сидишь и смотришь на происходящее. А летом там стоит запах грязных половых тряпок.

 

Колония

— Ты вообще не ела тюремную пищу?

— Я пробовала, брала, дегустировала. Мне было интересно. Я считаю, что в Нижегородской области кормят лучше, чем в Пермском крае.

Вегетарианок в колонии нет. Питалась передачками, терла морковь.

Там еда имеет огромное значение, почти единственное удовольствие. Очень ценится домашняя пища — котлеты, картошка. Но разрешение на такие передачки должен подписать начальник медсанчасти.

Большая часть заключенных — наркоманки, около 70% всех заключенных. Им все равно, что есть. Главное, есть побольше и послаще. После того как их сажают, после того как ломка проходит, начинают очень много есть. И в основном то, что они любят — это сладкий чай с шоколадкой.

Остальная часть, вторая по численности, — это женщины, совершившие особо тяжкие преступления против личности: убийства и тяжкие телесные, повлекшие смерть. И эта тема напрямую соприкасается с феминизмом. Это обычно женщины в возрасте, которые убили мужей или сожителей на почве их пьянства и регулярных побоев. Они повторяют одну и ту же историю. Пил, бил, не выдержала.

Они не защищаются на следствии. Берут особый порядок и признают вину. Зачастую сроки совершенно неадекватные бывают. В Березниках одна женщина, например, получила восемь лет. Восемь! Но если ее регулярно избивают, если она защищается, это нельзя рассматривать как простое убийство. Женщина живет в деревне или в поселке городского типа, и все, что она имеет, это дом, который делит вот с таким человеком. Она не может продать дом, потому что он не стоит ничего. Она не может уйти, потому что ей некуда. И она не может своего сожителя как-либо выставить, потому что он тоже там прописан. Она может обратиться в правоохранительные органы, они задержат его, и после того, как он выйдет, он будет бить ее еще больше. У нас как-то совершенно отсутствуют механизмы защиты женщин от насилия, в принципе им некуда обратиться. И они находятся в такой патовой ситуации. Потом они попадают в тюрьму. Их очень, очень много.

Еще 5% — экономические заключенные.

— Сколько женщин находилось в колонии, где ты сидела?

— В обеих колониях находилось 1100—1200 человек. Основным и там и там было швейное производство, швейка. Это постоянное нахождение в строю, в бригаде. В Березниках есть еще водотрепный цех, матрасы, в Нижегородском ИК-2 — железки и подарочные пакеты.

Меня старались не допускать до работы в бригаде. В Березниках я была инструктором в ПТУ, а до этого проходила обучение. Следила, чтобы люди, которые ни разу в жизни не сидели за машинкой, не умели шить, не прошили себя. А в Нижнем Новгороде я работала библиотекарем. Это хорошая должность, я ее получила по ходатайству областного ФСИН — они хотели создать мне комфортные условия, чтобы я замолчала. Там было две, колонистская и школьная, я в школьной работала.

— Кто приходил в твою библиотеку?

— Взрослые, которые не окончили школу, заканчивают ее в зоне — с 5-го по 11-й класс. Некоторые даже получают высшее образование — но это дистанционно делается. Они приходят за учебниками или за стихами. Некоторые просили меня что-нибудь выбрать для них. Девчонки, с которыми я общалась, они очень интересовались Фуко. Я им подарила его «Надзирать и наказывать». Им очень интересно было. У меня была своя мини-библиотека, и я давала читать. Стихи они любят очень. Георгий Иванов понравился, Мандельштам понравился. Им действительно очень много нравится. Они все впитывают максимально быстро. Но цензура! Цензура в колонии тупая до невозможности.

— Например?

— Доходило до того, что человека, который приносил мне прессу, заставляли ножницами вырезать кадры из фильма Ларса фон Триера. Вид голого тела на экране или на картинке вызывает почему-то у администрации учреждения какой-то страх и трепет. Они требуют немедленного устранения. Хотя это смешно! 50 человек у нас ходит одновременно в баню. Ну они что туда, в шубах идут? Это взрослые женщины, они видят друг друга ежедневно. А им даже на «культурных мероприятиях» запрещено оголять руки, то есть даже под бальные платья приходится надевать какие-то глупые водолазки.

В Березниках я с воспитательным отделом никак не пересекалась, потому что меня просто не выпускали из «локалки». А здесь (в Нижегородской области) я имела возможность увидеть все порядки. Я хотела делать киноклуб. Я, наверное, около недели потратила на то, чтобы доказать администрации, что фильм «Дневная красавица» можно показывать… Что женщинам будет интересно. Я пыталась придумать какие-то причины: «воспитательная нагрузка Бунюэля», все такое. Господи! Я хотела показать «Меланхолию». Хотя бы по одному фильму тех, кто считается мировыми классиками. Я старалась подбирать фильмы, которые затрагивают какие-то проблемы, связанные с женщинами. Но было просто вот строгое «нет».

— Ты много прочитала книг?

— Ну я читала, читала. Когда я еще в одиночке в Березняках сидела, у меня была возможность и кино смотреть. Я же туда затянула телевизор, видеомагнитофон, просто покопавшись в нашем кодексе. Ну это на самом деле есть в законе! Осужденные, содержащиеся в безопасном месте, содержатся на общих условиях. Раз "на общих условиях" – в отряде заключенные имеют право смотреть телевизор. Даже есть пункт правил уголовно-исполнительного кодекса, статья отдельная, которая позволяет родственникам передавать теле и радиоприемники в зону. А чайник вдогонку утянула. У всех же есть. А что, мне тоже нужен. Вообще по-моему, они были готовы на все, чтобы я не выходила из этого «безопасного места», на любые уступки.

Они надеялись, что оттуда я буду этапирована. Они же засадили туда меня и, видимо, запросили бумагу из Москвы. Чтобы на этом основании меня могли в другую зону переместить.

Когда я вышла из одиночки, администрация через актив передала заключенным, что ко мне подходить нельзя.

Когда судилась за отмену взысканий, меня просто не вывезли на суд. Установили видеоаппаратуру, чтобы связь поддерживать, факс поставили. В общем, оборудовали технически. И на УДО меня не повезли - Березняки вообще не собирались меня вывозить. Я не скрывала, что как только окажусь за пределами колонии, сразу же расскажу все, что о ней думаю. А когда ты из зоны участвуешь в судебном процессе, на тебя направлены пять видеорегистраторов, сидят все начальники - в той же комнате, где проходит как бы судебное заседание. Плюс были ужесточения режима, немотивированные совершенно. Замки на дверях "локалкок", постоянные "меры усиления" каждое утро. И в тот момент голодовка была единственным выходом. Единственная моя недоработка была в том, что я в письменной форме не пояснила, отчего голодовка, а просто сказала — о замках.  Замки — это просто символ того, что делала администрация. Они их повесили на дверях моего отряда, и отряда той девочки, которая единственная меня поддерживала. И вся зона ходила и говорила: не повезло вам.

— Как ты попала в одиночку?

—  Есть такие люди, которые выполняют поручения администрации, даже самые гнусные. И когда я была только распределена в отряд из карантина, туда специально перевели таких осужденных, у кого большие сроки и им нужно работать (на администрацию – Е.К.) . И они спровоцировали конфликт. То есть сначала подговаривали меня объявить голодовку против действий администрации, а потом, когда я отказалась, от них же начали поступать угрозы. Было сразу понятно, что они провокаторы, но не было понятно, что с ними делать. Поэтому я пошла к оперативнику, он мне продиктовал заявление на «безопасное место», я его написала. Только когда меня отвели в одиночку, я все поняла. Просто из разговора с начальником оперотдела уже можно было понять, что это его рук дело. Но мне тогда все эти правила гласные, а особенно негласные были неясны.  Я же первый раз сижу. Безопасное место оказалось в помещении ШИЗО.

— Сколько у тебя взысканий?

— В Березниках у меня было четыре, три из них отменил суд. А в Нижегородской области они поначалу просто боялись писать на меня рапорта, думали, что я с ними судиться начну. Поэтому в колонии я делала вообще все, что хочу. А потом у меня произошла конфликтная ситуация с одной из женщин, которая просто не слезала с телефона и сдавала фактически всех. Как это корректно сказать? Я сказала, что я размажу ее лицо по стене. И совершила некий ряд действий. Ну держало меня какое-то количество человек. После этого они мне объявили устный выговор. Это самое мелкое взыскание, которое можно получить.

— Что значит — не слезала с телефона?

— В культурно-воспитательной части стоит телефон. У каждого представителя администрации колонии есть номер. В том случае, если осужденная хочет что-то про другую сказать, она звонит оперативному и говорит: «Я осужденная такая-то, докладываю».

— При всех?

— Конечно, при всех. Там все так живут.

— Зачем она это делает?

— Все очень просто. Она «положительно характеризующийся элемент» и стремится на УДО. Положительно характеризующийся элемент должен помогать администрации работать.

Взыскание, за которое лишают УДО, можно получить вообще за все что угодно. Упал платочек с головы. Даже необязательно, чтобы сотрудник вас видел. Но другая обученная осужденная напишет на вас объяснение: я видела ее без платка. На основе этого объяснения пишется рапорт, человеку объявляется взыскание, и он является уже «отрицательно характеризующимся элементом».

Отвратительно видеть, как человек наступает на свои принципы и предает человека, с которым он ел из одной тарелки буквально вчера. Первые пару раз он это делает с трудом. Третий — со спокойствием. А четвертый — уже с радостью.

— С радостью?

— Да. Многие осужденные испытывают чувство полуэйфории от «втапливания». Они называют это «втопить». Это то, чему учат. Именем закона. Именем в какой-то степени Российской Федерации. Когда ты начинаешь понимать охват того, насколько широко это действует и какое огромное количество людей это затрагивает, тогда становится не по себе.

И, пожалуй, еще тогда, когда женщины говорят такие слова: «Ну все, теперь я видела тюрьму. Ничего здесь особенного нет. Я буду продолжать заниматься тем, чем занималась». Говорят люди, которые, например, распространяют наркотики. В колониях их последовательно учат тому, что единственный метод воздействия на человека — это кнут. И они либо оправдывают этот кнут и в какой-то степени его желают или начинают его бояться. И они не видят никаких альтернатив.

Ну это же чистый бред, ты понимаешь, бред. И ты внутри его. И ты уже в какой-то момент не понимаешь, ты в порядке или не совсем. Вот что еще тюрьма делает – ты не понимаешь, перестаешь воспринимать реальность. Очень многие боятся выходить по этому поводу. Существует страх перед освобождением – серьезный страх.

 — Ты видела таких людей?

 — Да.  Потрясающая перемена. Когда человек занимающий полублатную должность, актив колонии, еще вчера чувствовавший себя максимально уверенно, вдруг опустошается на глазах – потому, что ему через 10 дней освобождаться, и он просто не знает как жить. И она сидит и рассуждает о том, что не умеет жить на воле, что умеет жить только здесь, что не знает, как строить свою жизнь там. И от безвыходности человек проговаривает все это вслух.

 

Самоорганизация

— В женских зонах совсем нет самоорганизации, как правило, она там просто никому не нужна. Но при мне в нижегородской ИК-2 были семеро девчонок, им осталось сидеть от двух месяцев до двух лет. Они верят, что смогут защитить свои права, впервые там такое произошло. Мне очень жалко было их оставлять, мы даже не попрощались. Я буду с ними поддерживать связь. Думаю, снаружи я смогу сделать даже больше.

Больше всего в этой колонии я общалась с Ольгой Шалиной. Она активистка «Другой России», сталинистка, мы спорили на весь лагерь. Меня поразило, что она занимала очень активную позицию в колонии, то есть она организовывала досуг, мероприятия, добилась очень многого для своего отряда и была на хорошем счету у администрации. При этом не делала ничего плохого другим заключенным, что редко. Но когда меня перевели в эту колонию, ее закрыли в ШИЗО.

— Из-за того, что вы обе политические?

— Да, кажется, администрация не хотела, чтобы мы пересекались. Конечно, Ольге это не понравилось. И она решила ШИЗО оспорить. Подала в суд. Я следила за этим процессом. Спустя две недели после суда, в особом порядке и тоже в атмосфере полусекретности, ее заставили собрать вещи, посадили в автозак. Из слухов мы узнали, что ее увезли в Кемеровскую область.

Это еще одно подтверждение, как система ФСИН видит людей, даже людей, которые вроде бы пользуются благосклонностью администрации. Не человек, а обычный такой вещмешок, который можно перекинуть с зоны на зону, с зоны на тюрьму, при желании освободить, обыскать, отнять.

Но остальные заключенные не слепые, они все видят. Делают для себя выводы. И в конце концов начинают действовать. Им нужно просто помочь. Они просто не знают механизмов.

— Откуда ты знала механизмы?

— Для меня хорошей школой стало пребывание в «безопасном месте» в Березниках. Это было самое начало моего срока.

Там была видеокамера. Сотрудники регулярно просматривают записи и замечают какое-то действие. Я включила телевизор на 15 минут позже, чем указано в распорядке дня, например, а они пытаются составить рапорт. И вот в эти моменты учишься выдержке, и учишься отвечать таким образом, чтобы стало понятно, что прав ты, а не они. Изучаешь законы.

Когда Ольгу увезли, я собрала материалы и написала статью, ее опубликовали в «Нью таймс». Начали ездить проверки. Женщины стали видеть какое-то внимание к колонии. И те, кто был согласен со мной по оценке ситуации в колонии, стали как-то находиться. А так как давление администрации чувствуется, мы стали регулярно встречаться. Общались, ходили вместе в курилку. На них стали рапорта сыпаться, и они пошли разговаривать с правозащитниками. Другие женщины увидели, как они пошли, что их не расстреляли после этого, и тоже пошли. И в итоге Комитет против пыток записал больше 30 свидетельств о том, как нарушаются права, воруется стаж, воруется зарплата. Они обещали, что в ближайшее время обобщат эти свидетельства, все обработают. Мы именно об этом разговаривали после моего освобождения. Это обязательно нужно довести до конца.

— Что такое воровство стажа?

— Я покажу. У меня расчетки с собой, меня перед освобождением через шмон не пропускали. (Достает несколько тонких маленьких листков.)

Единственным подтверждением того, что заключенный работает, является вот это. Расчетный листок. Он выдается за каждый месяц. Все швеи в колонии работают по шесть дней в неделю. То есть 24 дня в месяц. Но вот официально заключенным отработанных дней ставят семь. Или вот два.

— Зачем?

— Я тоже долго думала, зачем. Но эти цифры идут в пенсионные фонды, в налоговую. Колония не дает реальных данных, и соответственно отчисления, которые она должны производить, уменьшаются в разы.

А вот смотри. Зарплата заключенной за ноябрь 2012 года — 195 рублей. И на эту сумму осужденная должна купить продуктов на Новый год. Она, как и все, работала по шесть дней в неделю.

Сейчас я покажу тебе мою расчетку. Увидишь, как сильно она отличается. Зарплата — пять тысяч, есть графа «доплата до МРОТ». Такая строка должна быть в каждой расчетке. В каждой.

— Тебе вообще было страшно?

— Страшно? Да, было. Вот совсем недавно было. Я писала об одной девушке, у которой приобретенный цирроз. И ее сейчас этапировали, вот буквально в этот четверг, в больницу при СИЗО. Я случайно оказалась у ворот — эти железные ворота у нас называются «шлюза», — когда ее должны были посадить в автозак. Я протянула руку, чтобы с ней попрощаться. А ее рука оказалась абсолютно синяя и ватная, как без костей. И сама эта девушка, у нее страшно опухшее лицо, желтые глаза, ну это очень тяжело видеть. Вот, казалось бы, человек, у нее серьезная болезнь, все это видят, все это знают, но ты сделать ничего не можешь. А достаточно просто открыть эти железные ворота и выпустить ее. Она все равно недолго проживет. Почему нельзя этого сделать? Почему нельзя отпустить смертельно больного человека, отпустить умереть там, на воле?

— Как ты видишь эти два года?

Невероятно ценное время. Которое, как это не парадоксально звучит, помогло мне найти внутреннюю свободу. Заключение дисциплинирует. И освобождает. Это, действительно, некие рамки, в которых ты очень часто вынужден выбирать. Предположим, на тебя орут. Или заставляют что-то сделать, чего ты делать не хочешь. И это повторяется много раз каждый день. И ты находишься в ситуации выбора. Сделать или сказать «нет». И последовательно говоря «нет», ты открываешь в себе какие-то стороны, которых раньше не видела, не придавала значения, не считала их столь важными. Вот это я называю нахождением внутренней свободы. Приходит понимание того, что ты один можешь противостоять этой системе. Это работает, это возможно, в этом нет ничего страшного.